Вырвавшись на свободу, Митрофан бросился к кустам, где он спрятал лыжи и белый балахон, надел их и помчался на помощь своим.
Приняв на себя удар, отряд Александры дал возможность пленным и новоторжцам еще раз прорвать заслон, и уже многие мчались к лесу, одни выхватывали из рук убитых или раненых поганых сабли и другое оружие и тут же вступали в бой, другие вырывали колья из тына и отбивались ими от налетавших всадников. Особенно отчаянно дрался Здыла, который вооружился бревном, как палицей, и орудовал им с большой ловкостью и силой.
Но тут к поганым подоспело подкрепление — примчался отряд всадников с пиками наперевес.
Первым принял на себя удар рыцарь Иоганн Жан фон Штауфенберг. Он поскакал навстречу таурменам, врезался в их строй и смешал его. Десятки врагов окружили рыцаря со всех сторон. Он сбрасывал их с седел копьем, рубил мечом, но они продолжали носиться вокруг него с дикими воплями, постепенно сужая круг. Латы и шлем надежно защищали Иоганна, но тут его любимый конь издал предсмертный хрип и стал заваливаться на бок. Рыцарь, однако, успел соскочить и продолжал биться стоя. Один из всадников занес уже было над ним саблю, когда стрела, пущенная Прохором, как всегда, точно, попала ему в глаз, и он упал замертво.
И все же бой был неравным, и наконец, сраженный ударом копья, рыцарь упал, обливаясь кровью, а окружавшие его всадники умчались к пролому, отрезая пленным путь к лесу.
…Только несколько человек из отрада Александры осталось в живых, и они вынуждены были отступить, унося убитых и раненых. Афанасию и подоспевшему Митрофану удалось перенести в лес рыцаря Иоганна. Они кое-как перевязали его рану. Быстро темнело.
Александра устало опустилась на поваленное бурей дерево. Одежда ее была в своей и чужой крови, но она не обращала на это внимания. К ней подошел Митрофан, молча отвязал примотанный к спине кубок, делавший его похожим на горбуна, и протянул его боярышне.
— Иерусалимская чаша?! — поразился Афанасий.
— Это все, что удалось спасти из Борисоглебского монастыря. Мне передал ее посадник… Ни Ферапонта, ни единого монаха уже нет в живых. Они с братией подожгли себя в церкви, где сушилось зерно, чтобы оно не досталось поганым. Он велел хранить эту чудотворную чашу как зеницу ока, и посадник поручил передать ее тебе, боярышня. Дороже в Торжке, мол, ничего нет…
Александра взяла в руки священную реликвию и невольно залюбовалась тонкостью чеканки и блеском камней. Потом она протянула чашу Афанасию:
— Ты отвезешь ее в Новгород.
Афанасий перекрестился, прежде чем осмелился дотронуться до этого творения рук человеческих, от которого не мог отвести глаз.
— Спрячь ее, — начала Александра, но не договорила, увидев Евлампия, который спустился наконец с дерева и шел к ним, неся на руках тело Прохора.
— Его убили, когда в колчане у него не осталось уже ни одной стрелы, — проговорил Евлампий и положил охотника на снег, потом скрестил ему на груди руки.
— Надо бы похоронить его как богатыря, — сказала боярышня и добавила, помолчав: — Но время не терпит. — Она обернулась к Евлампию: — Дядя Иоганн тяжело ранен. Его надо немедля везти в Игнатовку к Дарье. Только она может спасти его! Иди к Трефилычу и запрягай сани. Афанасий поедет с тобой.
Инок хотел было возразить, но, взглянув на чашу, которую все еще держал в руках, опустил голову.
— А как же ты, боярышня? — спросил он.
— Мы дождемся Бирюка с Мишей и Силантием и последуем за вами. Митрофан и Кузьма останутся со мной. Мы сделали все, что могли! — Она сжала в тоске руки. — Велите Трефилычу седлать и наших коней. Мы постараемся направить пленных и спасшихся новоторжцев по тайному безопасному пути, иначе поганые посекут их, как траву. Но разве всех убережешь? Они думают, что по главной дороге они быстрее доберутся к Новгороду. А некоторые хотят вернуться к себе домой, не ведая, что их там ждет…
Здыла услышал ее слова.
— А я дружину решил сколотить из них. Отчаянные среди них есть! Остальные и правда разбежались кто куда, — сказал он, обматывая ступни каким-то тряпьем, взял лыжи одного из убитых охотников и был таков.
Афанасий и Евлампий соорудили из веток носилки, положили на них Штауфенберга, который так и не приходил в сознание, его доспехи и оружие и понесли туда, где стерег коней Трефилыч и стояли сани.
С Александрой остались только Митрофан, Кузьма и еще один уцелевший охотник. Вместе с Кузьмой и Митрофаном они стали рыть общую могилу. Лопат не было, и пришлось ковырять промерзшую землю мечами.
Лицо Прохора было спокойно. Смерть наступила мгновенно. Стрела вонзилась прямо в сердце: для того чтобы удобнее было лезть на дерево, он снял тяжелую кольчугу. На двух других погибших охотников лучше было не смотреть, так изуродовали их сабли поганых. Александра отвернулась. Она вдруг ясно ощутила, что ее может постичь такая же участь…
* * *
Клин златотканых был направлен на шатер Субэдэя; хоть клин и сильно уменьшился в размерах за счет павших, но, не меняя вида, продолжал продвигаться с боями вперед, отбивая все более яростные атаки чэригов.
Завид шагал в центре среди лучников, время от времени отыскивая глазами брата, который на самом острие клина, вместе с другими копейщиками, мечом прокладывал дорогу, принимая первый удар. Каждый раз Завид с облегчением вздыхал — жив еще! — видя, как тяжело и равномерно взмахивает рука и движутся под белой рубахой лопатки Романа, словно во время косьбы. У самого Завида в колчане почти не осталось стрел, неотвратимо приближалась минута, когда и ему придется выхватить меч. За время осады Торжка, пока отец не пускал их в дело, он, как и все златотканые пояса, успел пережить отчаяние и надежду, ярость и смертную тоску; теперь, наконец, в бою он чувствовал какую-то беззаботную легкость. Он думал об одном: вперед, только вперед, чтобы пробиться быстрее к шатру Субэдэя и подрубить его, чтобы внести смятение в ряды поганых! Ему верилось, что это может спасти все, что он любил, что осталось сзади, в пылающем городе! Вот только узкоглазые всадники мешают, встают на пути машут саблями. Ну да ничего, Бог даст, дойдем! Выпуская стрелу за стрелой, Завид, улучив момент, снова взглянул на брата, но не увидел его: ряды сомкнулись и уже кто-то другой бился на его месте. Отчаяние и страх охватили Завида, сжали сердце, и душа его, тоскующая, жестоко израненная, очутилась как будто снова там, среди развалин родного города, где неотвратимая гибель ждала его отца, жену и детей, сестру, братьев, мачеху — всех. И тут, заглушая шум битвы, зазвучали в душе Завида удары вечевого колокола. Может быть, это были удары его сердца, но он отчетливо слышал колокольный звон вечевого колокола на Преображенской площади, и звук этот все усиливался, хотя он сам видел колокол упавшим с обгорелой звонницы и расколотым, и вернулась к Завиду эта смертная и страшная для врага легкость.
Вечевой колокол звучал и в душе Михаила Моисеевича, когда поскакал он на своем гнедом в узкую щель оврага, чтобы подобраться незамеченным к шатру Субэдэя с тыла, и у шедших в пешем строю его златотканых, неотвратимо следовавших за своим воеводой, отвлекая на себя все внимание чэригов и нукеров. На какое-то мгновение Субэдэй остался без охраны, возвышаясь на крупном и широкогрудом караковом жеребце Рязанского князя Юрия. И тут Субэдэй увидел уруса… Единственный глаз сверкнул яростью, а шрам, пересекающий лицо, побагровел. Он выхватил саблю. И вот сошлись в смертной схватке прославленный баатур и молодой и отчаянный новоторжский гость. Меч и сабля зазвенели, ударяясь друг о друга, скользя лезвиями и сойдясь у самых рукоятей. Они застыли так на короткое время, не в силах превозмочь друг друга. Их глаза встретились. Михаил Моисеевич поднял на дыбы своего жеребца, и Субэдэй увидел над собой оскаленную морду коня, почувствовал брызги пены, слетавшей с его губ. Он с трудом успел податься назад, чтобы не получить удара копытами. Во взгляде уруса прочел он безоглядную удаль, какую-то странную беззаботность, даже веселье и, холодея душой, не заметил ни тени страха. Как завороженный смотрел он на врага, который занес было меч над его головой, но тут урусский воевода захрипел и стал заваливаться на бок — это тумен-у-ноян Бодончар и несколько его «бешеных» пустили стрелы в спину новоторжского гостя. Так пал удалой Михаил Моисеевич. Услышав зов Бодончара, десятки чэригов и нукеров из его тумена, окруживших было плотным кольцом златотканых, бросились на выручку своего баатура. Боясь окружения, они поскакали прочь от шатра, увлекая Субэдэя за собой.
Так настала долгожданная минута — несколько еще оставшихся в живых златотканых, в том числе и Завид, прорвались к шатру и подрубили его опору. Выбраться из-под рухнувшей на них ткани им уже не удалось — их кололи пиками, топтали копытами, рубили наугад саблями, но дело было сделано: падение шатра заметили не только новоторжцы, засевшие в детинце во главе с посадником, это увидели и тысячи вражеских воинов, растерянно опускавших свое боевое оружие — сабли и луки, пики и копья.
