Мезенцев, хилый и болезненный мальчишка из деревни Кривощеково, раньше других сдал в работе. Из его рук вырывались куски руды и не долетали до рудной кучи.
Откуда-то снизу потянул теплый ветерок. Густое облачко едкой рудной пыли накрыло малолетов. Мишка захлебнулся от затяжного приступа сухого, лающего кашля, присел на землю.
У дядьки — чуткое ухо. Уловил звуки глухих шлепков руды о землю, встал, медленно потянулся. С рудной кучи грянул гром:
— Пошто, постыльник, празднолюбствуешь! Погоди вот, я ужо тебя!
Ребята затаили дыхание. Дядька щедр на расправы. Кулак у него с детскую голову, жесткий и шершавый, в крупных бородавках. Таким кулаком быка по лбу бить.
Неожиданно дядька свернул в другую сторону — кто-то властно позвал его к себе. Ушел в дальний сарай, и надолго. Малолеты столпились вокруг Мишки. Послышались теплые слова.
— Водички испить бы ему…
— Где взять-то? В казарму бежать надобно. Дядька увидит…
— Ворот у рубахи расстегни — легче станет.
— Приляжь в тень. Пока дядьки нет, отдышись малость.
На долю малолетов неожиданно выпало короткое счастье. Сейчас можно посидеть, пока не перестанут ныть натруженные руки, помечтать о веселых забавах.
Пашка Звягин, сынишка змеиногорского бергайера, рассказывал страшное про свистящего змея, хозяина горы.
— …А сидит он в самой середине Змеевой горы, все видит и слышит. Сказывают о семи головах. И все разные. Одна голова — главная. Как у черта, рогастая, вся в длиннющей шерсти. Стоит отрубить ту голову, и конец змею. Остальные просто страх на всех нагоняют. А свистит тот змей так, что большие камни с горы скатываются. Отродье у него так себе, мелюзга… тыщами ползают по горе. Нас заставляют змей хлестать, чтоб тот, главный змей подох от тоски-печали по своим детям.
Ребячьи лица вытянулись, в глазах затаенный страх. Кто-то из старших подростков неожиданно поломал оцепенение.
— Брехня тот змей. Все говорят — змей, змей. А кто видал его? Если всамделишный, то в гору не пустил бы никого и свое отродье в обиду не дал бы.
Малолеты загалдели. Змеиногорские горячо поддержали Пашку — настолько змей казался одухотворенным существом, а не сказочной выдумкой.
— Истин крест, живет змей о семи главах. В три года раз выходит из горы. Не каждый зрит его, а если и узрит — через два дня умрет… Вон дедка Антон, когда дух испускал, сказал: намедни змея встретил. От испугу, стал быть, умер дедка.
Те из малолетов, что не верили Пашкиным рассказам, отошли в теневую сторону рудной кучи. После сдержанного разговора оттуда донеслась полуголосая песня. Недоумение, тихая грусть по безвременно отнятому детству слышались в ее словах. Не песню, а заупокойную пели малолеты. Лица строгие, скорбные. Казалось, малолеты окаменели, ни одного лишнего движения, каждый ушел в мир, далекий от того, что видел своими глазами.
…На разбор нас посылают,
Шибко нас дерут и мают.
И сами за что, не знают,
В отдаленные края посылают…
Видать — на горке, на горе,
На высокой, на крутой.
Над плотиной, над водой
Стоит рудник Змеев золотой.
Да нам противный он какой…
В казарме мы живем,
Хлеб с водой только жуем.
С работы убежим,
По целым дням в кустах лежим,
Нас поймают и тогда до смерти
Задирают и замают…
Средний куплет малолеты пропели последним. Запевал его одиннадцатилетний Николка Лелеснов звонким приятным голосом. Ни малейшей надежды на светлую пору не слышалось в песне.
Жаловаться не знаем кому.
Только богу одному.
До него высоко,
До царя далеко,
И говорим охо-хо,
Житье наше плохо…
На виду показался строгий дядька. Малолеты смолкли, принялись за работу, чтобы наверстать потерянное.
Дядька ранее слышал, что среди малолетов прижилась предерзкая и вредная песня, неведомо кем сложенная. Начальство настрого запрещало распевать такую песню. Кузьмичу, слава богу, не доводилось слышать песни во вверенной ему команде. Гордился тем немало: моя, мол, заслуга, что не поют.
И вдруг…
Еще из сарая дядька краем уха уловил песнопение. Беда, что слов не разобрал. «Неужели, стервецы, осмелились? Шкуру спущу с каждого за то».
Усердие малолетов в работе несколько рассеяло подозрение дядьки. Он было направился на свое обычное место, но вспомнил о нерадивце Мишке Мезенцеве. И какая дерзость!
Мишка сидел на земле в праздном безделье. Более того, он, занятый мыслями, даже глазом не повел в сторону дядьки. Полное неуважение к старшему по должности!
Между тем Мишка и действительно в эти минуты находился далеко от рудной кучи, перебирал в памяти отрадные картины обского приволья, беспечального и теплого, как летний ветерок, детства.
Широки обские вешние разливы. Глазом не достанешь ни конца ни края. Любил Мишка с отцом рыбалить фитилями да мордушками. Заедут, бывало, в заводь снасти смотреть. В забоках густое и белоснежное цветение черемухи. В носу — приятный щекот. Воздух, что мед, сладок, так и дышал бы без передыху всю жизнь. Выпрыгивая из воды, чертит безупречную гладь заводи рыбья мелюзга — спасается от острых зубов хищницы-щуки.
Отец вытряхивает добычу прямо в лодку. Богат улов. Бьется, извивается рыба на дне лодки, поблескивает на солнце серебром чешуи.
Потом рыбаки едут домой напрямую через луга: вода настолько полная, что все истоки и канавки становятся проезжими. На стремнине отец садится за лопашные весла. При каждом взмахе от лодки убегают крутобокие пенистые воронки. Мишка помогает отцу кормовым веслом. Из-за неумения и неопытности рулевого весло скользит по поверхности воды. Отец недовольно хмурит брови. Мишка же от освежающей прохлады, радужных брызг сдержанно ойкает и широко улыбается.
Улыбка и сейчас на лице Мишки. Ее-то и приметил Кузьмич. В голове хитроумная мысль: «Распеку, спутаю мальчонку, авось скажет, что за песню без меня пели. Если пели, обязательно сболтнет…» И Кузьмич зычно гаркнул:
— Так-то робишь, паршивец!
От неожиданности Мишка подпрыгнул и застыл на месте.
— А ну, сказывай, что пропели здесь без меня. Не то за леность голодного карцера получишь. Да живее у меня!
Мишка понял, что произошло, и, как только умел, жалобно взмолился:
— Нешто до песен мне, дядька. Немочь одолела вконец. Да и другие ребята ничего не певали… только и делали, что урок исполняли.
— Вот и врешь!
Над головой Мишки — высоко занесенный кулак. Оттого или от истошного рева дядьки Мишку, как пушинку ветром, сдернуло с места. В страшном испуге пустился наутек по отлогой седловине. Кузьмич кинулся в погоню по всем правилам
