– Руби! Руби этих сволочей, не жалея!
Новобранцы шарахнулись от него, как от чумного, бросая топоры. Однако нашлись среди зевак добровольцы – похватав американские орудия дровосеков, они принялись за мясницкую работу.
В тяжёлом от жары воздухе запахло большой кровью.
– Кузьма-а-а!.. Арина-а-а!..
Калитка распахнулась так, будто в створку ударили кулаком, и в проёме возникла худенькая фигура Татьяны Михайловны. Обычно аккуратно прибранная, с чёрным (после гибели мужа) платочком на седой голове, она предстала перед Саяпиными, выскочившими на крыльцо, растрёпанной и простоволосой. В отчаянии раскинув руки, сделала несколько шагов и упала в траву-мураву, ровным ковром покрывающую двор. Дед Кузьма и Арина бросились её поднимать, а Еленка по кивку матери проворно закрыла калитку.
Бабушку Таню усадили на скамью в тени клёна, Еленка принесла воды. Кузьма и Арина терпеливо ждали, пока бабушка попьёт и успокоится. Но она сделала лишь два глотка, уронила кружку и, запрокинув голову, простонала:
– Куды же ты смотришь, Господи-и-и!..
– Да чё стряслось, маманя? – тряхнула её за плечо Арина.
– Бежите сами глядите… сами… Силов нет сказывать… Господи, чё творится… чё творится!..
– Куды бежать, Татьяна? – прогудел Кузьма. – Бежко говори, не тяни!
– Китайцев погнали… в Верхне-Благовещенский… Ваны там, и Сюймин, и ребятки… Говорят, на ту сторону отправят… Бьют их!
Ни слова больше не говоря, Кузьма пошёл в дом, надел форменную рубаху с подъесаульскими погонами, штаны с жёлтыми лампасами, подготовил ремень с шашкой и, присев на табуретку, взялся за сапоги, однако вошла Арина и остановила экипировку:
– Ты чё надумал, папаша? Одной шашкой войну остановить? Китайцев без приказа никто бы не погнал, а коли по приказу – не тебе его отменять. Ванов, конечно, жаль, но чё делать-то?!
Кузьма всё же надел сапоги и встал.
– Пойду гляну. Вдруг чем-нито помогу.
– Деда, я с тобой, – высунулась из сеней Еленка.
– Нечего тебе там делать, – сурово сказала мать.
– Ну, ма-а-м…
– Я непонятно сказала? Марш на кухню, собирай окроху. Дед вернётся – обедать будем.
…Кузьма вышел к дороге и остановился, не веря своим глазам. Сердце на мгновение замерло, словно уколотое, а потом застучало часто-часто. Спину ополоснуло холодным липким потом. Но Кузьму потрясли не разбросанные по обочинам узлы и отдельные вещи, в которых копошились мародёры, выбирая что получше, а человеческие останки возле этих узлов. Именно останки, потому что назвать порубленные тела просто трупами он бы не смог. Их было много, очень много, но даже если был бы всего один – и тот кричал бы, вопил о чудовищном убийстве ни в чём не повинного безоружного человека. Кузьма почти всю свою жизнь, начиная с записи в казаки из горнозаводских рабочих, видел смерть, что называется, в лицо – терял товарищей в боях с англичанами и французами, в схватках с контрабандистами и хунхузами; бывал на волосок от гибели и сам убивал, стреляя и рубясь шашкой против маньчжурского меча, но никогда бы не поднял руку на слабого и беззащитного. Он думал, что все русские такие же, как он, но сейчас глядел на равнодушных мародёров, пинающих между делом подвернувшуюся отрубленную руку или ногу, и думал: «Господи Боже, неужто я с ними одной крови?» Пожалел, что послушал Арину и оставил шашку – она бы сейчас ох как пригодилась! – и пошёл к стервятникам.
– Вы что же творите, варначьё?! Что ж вы Расею-матушку позорите?!
Он схватил первого попавшегося, явно пристанского грузчика, за ворот рубахи-косоворотки. Тот вывернулся, рубаха затрещала, и Кузьма невольно его выпустил. Грузчик отступил на шаг, коротко двинул рукой, и тяжёлый, как кувалда, кулак врубился Кузьме между рёбер. Перехватило дыхание, дед пошатнулся, но устоял. Грузчик больше бить не стал, поглядел удивлённо:
– Крепок, однако. Шёл бы ты, говнушка [28], отцеда. – И вдруг насторожился, приложил к уху широкую ладонь. – Никак стреляют? Да-а! Каюк косыгам!
Издалека, и верно, донеслись щелчки выстрелов. И шум, похожий на крики множества людей.
Кузьма ещё подышал маленько, приходя в себя, и побрёл по дороге в сторону посёлка. Быстрей не мог: после удара в груди что-то хлюпало, и ноги подгибались. По-хорошему, надо бы вернуться, но Кузьма не мог себя заставить: он должен, должен всё увидеть до конца. Ежели не смог защитить друзей, то хотя бы осенить Божьим знамением их последний путь. И неважно, что нехристи, – среди них новокрещёная Евсевия, может, Бог её спасёт, а с ней и кого другого…
Крики и выстрелы становились громче. Кузьма подумал, что идти совсем недалеко, что вот-вот, за ближайшим поворотом, ему откроется картина страшного… нет не Суда, а Беспредела. Страшного Беспредела!
Он дошёл и ему открылось.
Низкий, пологий берег Амура усыпан мёртвыми телами китайцев. Одни застрелены, другие зарублены, у третьих дубинами раскроены головы… А по краю – те, чьими руками совершено это сатанинское деяние, – казаки с винтовками, новобранцы с топорами, обыватели-добровольцы с дубинами…
Внутри у деда всё заледенело. Он остановился возле вроде бы знакомого немолодого грузного казака, не в силах слово молвить. Тот даже не оглянулся, смотрел на реку. И Кузьма стал смотреть. Что ещё оставалось делать?!
Амур здесь неширок, саженей сто, сто пятьдесят. В воде по колено, по пояс переминаются несколько человек, не решаясь двигаться дальше, – видимо, не умеют плавать. Оглядываются на берег, кто-то крестится, видно, христианская душа. По ним не стреляют, загнали и ждут казаки, что же – дальше.
Кто-то пытается переплыть – над мелкими волнами виднеются чёрные головы, медленно двигающиеся к другому берегу. Молодая семейная пара… привязали на спину малолетних детей и поплыли, но сил хватило лишь до середины реки: там как-то сразу вместе окунулись и больше не показывались. Несколько десятков человек всё же переплыли, вылезли на сушу, но там поджидали соотечественники в серых рубахах с копьями и мечами, скорее всего, повстанцы, ихэтуани. Они окружили спасшихся, через несколько минут разделили их на две части, одну группу погнали в сторону Сахаляна, а с другой разделались быстро: несколько ударов мечами и копьями – и вернувшихся на родину не стало.
– Их там посчитали за предателей, – сказал казак возле Кузьмы, и тот узнал верхнеблаговещенского атамана Номоконова. – Тьфу, ироды!
– А наши – лучше? – буркнул дед.
Номоконов оглянулся, узнал, кивнул.
– Они первые начали, вот народ и озверел, – виновато сказал он. – Я пробовал остановить – куды там!
Кузьме показалось, что видит плывущих Ванов – три головы, одна явно женская, держались рядом и удалялись по течению, постепенно приближаясь к своему берегу. Выйдут у Сахаляна, подумал дед, и правильно сделают. Смешаются с местными, затеряются.
Какому-то казаку с винтовкой надоело ждать, пока оставшиеся возле берега отправятся к своим, – он выстрелил, и человек в воде упал. Его поддержали: загремели выстрелы почти в упор и с каждым из них количество стоявших уменьшалось. Они не поворачивались лицом к убийцам – падали и не тонули, а покачивались на мелких волнах.
– Отставить, не стрелять! – захрипел дед и рванулся остановить беспредел.
Номоконов перехватил его:
– Всё, Кузьма Потапович, всё! Ничего не исправишь.
– Стой! – раздался неожиданный не крик даже, а вопль. – Стойте!..
Молодой новобранец бросил топор, метнулся к реке и, схватив за ворот куртки, потащил на берег единственного оставшегося, небольшого человечка. Им оказался мальчишка лет десяти. Он вырывался, визжал, закрывал лицо руками – наверное, боялся, что зарубят. Новобранец держал крепко.
Кузьма отпихнул атамана, подошёл к китайчонку, положил ладонь ему на чёрную, как смоль, голову. Несколько раз сжал пальцы – мальчишка затих, съёжился, руки бессильно упали вдоль тела. Новобранец поддерживал его под руки. Дед отнял руку от волос мальчугана, и все ахнули: голова его стала пегой от внезапной седины.
