– Хватит! – закричал Грибский, схватившись за голову. – Почему никто не остановил?!
– Полиция и казаки считают, что это делается по вашему приказу, и они не вправе его изменять.
Генерал рухнул в кресло и несколько секунд сидел, уставившись на портрет императора, висевший на стене кабинета. Потом повернул голову к офицерам.
– Ничего подобного я не приказывал, – сказал он твёрдо и уверенно. Встал и прошёлся. От ужаса и растерянности не осталось и следа. – Факты дикие, порочащие образ Российской империи, и по ним будет проведено тщательное расследование. Вы, Соколов, как судебный следователь по возвращении примете в нём участие. Хотя, должен сказать, я понимаю, почему такое случилось. Но – разберёмся со временем, кто и в чём виноват. А пока занимаемся тем, к чему нас призывает долг. С богом, господа! Да сопутствует вам удача!
Офицеры ушли, а Константин Николаевич, ощущая невыносимую усталость, снова опустился в кресло. «Господи, что же такое творится? – думал он. – Как ты мог это допустить?! Какой позор!» До него вдруг дошло, что позор падёт на его седую голову, и сможет ли он это пережить. Столько лет безупречной службы, и всё может рухнуть в одночасье! Надо что-то делать, что-то совершить… смыть кровью…
Мысли трепыхались, путаясь и тая, как табачный дымок, в пустеющей голове. Разбойничьи обстрелы… объявления о вторжении и разграблении города… Да, они могли так напугать население, что люди потеряли голову и этот свой испуг обрушили на китайцев, не разбираясь, мирные они или нет. Кто-то из философов, кажется, Гельвеций, говорил, что жестокость есть всегда результат страха, слабости и трусости. А он сам, генерал-лейтенант Грибский, жесток или нет? Вроде бы не боязлив, не трус, хотя где бы эти качества проявились, если ему не довелось участвовать в военных кампаниях? А насчёт слабости – бывает, но лишь в быту, по отношению к супруге и детям… И убеждён, что он – не мизантроп, не моральный урод, но… следует признаться, что ему нисколько не жаль ни китайцев, ни маньчжур – кто бы их разбирал! – ни англичан, ни бельгийцев и прочих немцев, – однако до боли сердечной он переживает за русских на КВЖД, за казаков своих, за солдат необстрелянных… Да и за горожан благовещенских, которые хоть и поддались вполне понятному гневу человеческому, но почти все, без различия сословий, ринулись на защиту города, на защиту русской земли…
В дверь постучали, и возник дежурный офицер.
– Ваше превосходительство, там Саяпин…
– Да-да, пусть войдёт. И подготовьте приказ, с 5 июля в области объявляется военное положение.
Кузьма Потапович начал было говорить об избиении, но генерал прервал:
– Я уже знаю. Что лично привело вас ко мне? Вы там были, видели?
– Я дошёл, когда уже всё было кончено. Мальчонку китайского не убили, я забрал его к себе. Пущай у меня живёт. Токо на него бумагу надо охранную, чтобы не забрали. С тем и пришёл.
– Хорошо. В правлении выпишут вам такую бумагу. Кстати, как его зовут, китайчонка?
– Дэ Чаншунь.
Грибский покачал головой:
– Не пойдёт. Скажут: какое отношение имеет Саяпин к какому-то Дэ, да ещё Чаншуню?
Кузьма почесал рыжую бороду:
– Пущай будет Саяпин Чан. Или – Чан Саяпин. Без разницы.
30
Подпоручики разделились. Соколов ушёл в военный лагерь готовить отряд, а Юрковский направился на третий участок обороны, к Царским воротам, благо от дома губернатора до них было всего-то метров триста-четыреста.
По берегу Амура всюду тянулись ложементы, выкопанные руками самих ополченцев. Сооружать их начали сразу после первого обстрела. Лопат поначалу не хватало, из-за них возникали нешуточные стычки, в которых напрочь исчезали сословные различия. Спорили до хрипоты, чья очередь копать, купцы и рабочие, учителя и приказчики, чиновники и лодочники. Приходили и женщины, и даже они порой не хотели уступать мужчинам. Среди них особым упорством отличалась жена золотопромышленника Юдина, являвшаяся на берег в мужском костюме со своей приживалкой Катышевой. Она рыла ложементы, подменяла дежурных, следила за рекой, с готовностью приходила на помощь любому, кто попросит. Была остра на язычок; похотливые шутки, на которые были горазды простые мужики, либо отбривала с ходу, либо пропускала мимо ушей. Особенно забавляло ополченцев её пристрастие к мужской одежде.
– Эй, мадам Юдина, – начинал какой-нибудь остряк, – а муж ваш не утонул в юбках, что вы ему оставили?
– Мой муж на приисках, ему там не до юбок, – отвечала она.
– Да ладно! Вы, Анастасия Исаевна, небось лучшую лопотину его отхватили, – подхватывал другой, – а его с детками оставили – кашку варить, на горшок сажать, жопки подтирать.
– А вы, уважаемый, видать, уже отсидели с детками: знаете, что надо с имя делать.
Дружный хохот затыкал рот шутнику.
Однако, похоже, Юдину оскорбило унижение мужа, потому что после полудня 5 июля она пришла уже в синей казачке с буфами на плечах и широкой юбке-сборчатке, из-под которой выглядывали хромовые джимы [29].
– Ну вы и красотка, Анастасия Исаевна! – восхитился тот же шутник. – Наше вам почтение с кисточкой!
– Кисточку можете оставить себе, – ответила Юдина, – а то вам рисовать нечем.
И снова взрыв хохота отметил победу Юдиной в словесной перестрелке: шутник был известным в городе художником, рисовавшим вывески торговых предприятий, и ответ Анастасии попал, что называется, в десятку.
Юрковский подошёл как раз к завершению взрыва: отдельные хохотки, как осколки, ещё летали по ложементу, но веселье уже улеглось.
– Господа, могу ли я видеть капитана Зиновьева? – обратился он к двум офицерам, рассматривавшим в бинокли противоположный берег.
– Я капитан Зиновьев, – откликнулся один из них, невысокий брюнет в полевой форме. – С чем пожаловали, подпоручик?
– Юрковский, господин капитан. Я с поручением от командующего.
– Слушаю вас.
– Необходимо срочно перегнать как можно больше лодок от пристани к Верхне-Благовещенскому.
– Как можно больше – это сколько?
Вот ещё один Соколов, подумал Юрковский, однако окинул взглядом скопление лодок у пристани и ответил:
– Тут их десятка два. Вот все и надо перегнать.
– Ясно-понятно. Если не секрет, какова необходимость?
– Намечается вылазка на тот берег, – вполголоса сообщил подпоручик.
Глаза капитана загорелись:
– А кто участвует?
– Участвуют добровольцы.
– Нельзя ли присоединиться?
– А не зазорно будет подчиняться подпоручику?
– Вам?
– Нет, другому.
– Никак нет. Главное – побывать в настоящем деле!
– Вот перегонка лодок и есть настоящее дело.
– Ясно-понятно.
Капитан скис и обратился к ополченцам:
– Господа, не желает ли кто из вас доброе дело сделать, для царя-батюшки послужить? Следует все эти лодки, – он широким жестом указал на берег, – перегнать к интендантской пристани.
– Ага, – послышалось из ложемента, – стоит двинуться, и китайцы обстрел начнут. Кому охота под пули лезть, а то и под бомбы?
Зиновьев начал уговаривать горожан, к нему присоединился второй офицер, помощник начальника участка капитан Селигеев, но защитники города упёрлись и не поддавались.
Юрковский подождал, чем закончатся пустые дебаты, но подумал, что придётся звать на помощь стрелков из группы вылазки, иначе всё провалится, и отправился в лагерь.
Юдина и её приживалка стояли в сторонке, лузгали семечки и вроде бы не обращали на мужчин внимания, но Анастасия вдруг вмешалась:
– Вы бы, господа офицеры, объяснили людям, что к чему, за что им кровь свою драгоценную проливать.
Мужчины зашумели, отпуская Юдиной нелестные словечки, а Зиновьев сказал, морщась и не скрывая раздражения:
– Шли бы вы, мадам, подальше. Не ваше это дело.
– Как это не наше?! – вскипела Анастасия. – Ты слышала, Дуня, что он говорит? Коли мужики такие хилые, что нам, бабам, остаётся? Идти и делать за них самую тяжёлую работу. «Не наше это дело!» Да мы за Русь нашу матушку завсегда постоим! Эй, ребятки, кто со мной?
