— А вы?
— Я — нет.
— Но ведь вы дрались из-за нее и с доном Диего.
— Ну так что же? Я ухаживал за ней, потому что вокруг нее увивался дон Диего.
— Опять соперничество?
Дон Родриго согласно кивнул.
— Чем это кончилось, я думаю, вы догадываетесь. Я опять проиграл, — дон Родриго коснулся шрама на щеке. — На память о себе он оставил мне эту вечную отметину. Теперь все кончено. Он навсегда остался непобежденным.
— Во всяком случае, он действительно был побежден не вами, — заключил Бартоломе, вставая.
Дон Аугусто де Акунья, секундант дона Диего, оказался долговязым и меланхоличным молодым человеком лет двадцати пяти. Весь его вид выражал крайнюю скорбь и уныние, даже длинные усы обреченно обвисли.
— Догадываетесь ли вы, о чем, вернее, о ком пойдет речь? — осведомился Бартоломе, насмешливо созерцая эту маску трагедии.
— Догадываюсь. О дьяволе, — ответил дон Аугусто со вздохом глубоко несчастного человека.
— Нет, — слегка улыбнулся Бартоломе. — О доне Диего де Аранда. Он ведь был вашим другом, не так ли?
— Так, — уныло согласился дон Аугусто, и Бартоломе не понял, о чем тот сожалеет: о безвременной кончине своего друга или о том, что имел несчастье состоять в дружеских отношениях с поклонником сатаны. Во всяком случае, Бартоломе решил напомнить ему о странном договоре дона Диего с Князем тьмы.
— Вот до чего он дошел, — с грустью вздохнул дон Аугусто, — продал дьяволу свою бессмертную душу из-за девки.
— Почему вы думаете, что он поступил так ради женщины?
— А ради чего же еще? — возразил дон Аугусто. — Все остальное у него было.
— Как ее звали?
— Кого? Девку? Люсия. Донья Люсия де Луна. Впрочем, по-моему, в дворянство она сама себя возвела.
— Дон Диего был так сильно в нее влюблен?
— Кто же, скажите, не был в нее влюблен?
— И дон Фернандо де Гевара?
— О, этот даже пользовался всеми милостями.
— Из-за нее они и дрались?
— Да.
— Вы были секундантом дона Диего?
— К несчастью. И не раз.
— Расскажите все по порядку.
— Все дело было в этой девке. Мой бедный друг влюбился в нее до безумия, твердил, что женится на ней, чего бы это ни стоило. Сперва он схватился из-за нее с доном Родриго де Маньяра, затем с доном Альваро Велесом. Дону Родриго он рассек щеку, дону Альваро проткнул бедро. Они, как будто, отступились.
— Как будто?
— Вот именно. Черт его знает, кого из них принимала по ночам эта девка. Кроме дона Диего и дона Фернандо, конечно.
— Последняя дуэль была с доном Фернандо?
— Да. Они повздорили на балу у сеньора де Сандоваль. Донья Люсия, назло своему любовнику, танцевала исключительно с Диего.
— Дон Фернандо был взбешен?
— Не знаю. Если и был, то не показал. Правда, чуть позже он подошел к дону Диего и посоветовал ему держаться подальше от сеньориты де Луна. «Но донья Люсия любит меня!» — возразил Диего. «Донья Люсия, — ответил ему де Гевара, — никого не любит, кроме самой себя. Вам еще представится случай в этом удостовериться. Но донья Люсия принадлежит мне, и она — слишком дорогая игрушка, чтобы делить ее с вами, тем более, чтобы подарить ее вам». И тогда дон Диего дал ему пощечину. То есть… хотел дать. Он замахнулся.
— Но не ударил?
— Нет, он опустил руку.
— В последний момент передумал затевать ссору?
— Нет, скорее растерялся.
— Почему?
— Не знаю. Перед де Геварой многие терялись.
— Что было потом?
— Он попросил меня пойти к дону Фернандо и договориться с ним об условиях поединка.
— И вы?
— Я сделал все, как он просил.
— Далее?..
— Они, то есть мы, встретились на следующий день в парке за монастырем францисканцев.
— Кто был секундантом дона Фернандо?
— У него не было секунданта.
— Как же так?
— Он явился в назначенное время один и сказал, что если нас что-нибудь не устраивает, то мы можем убираться ко всем чертям. Если у нас нет возражений, то у него найдется четверть часа, чтобы перерезать глотки всем желающим.
— Де Гевара был хорошим фехтовальщиком?
— Почему вы так решили?
— Насколько мне известно, он выиграл поединок.
— Да. Дон Диего был легко ранен в руку. И выронил шпагу.
— Вот видите!
— Нет, мне кажется, здесь дело в другом. Перед дуэлью Диего очень волновался. Я видел, как у него дрожали руки. Прежде с ним такого не случалось.
— Он испугался?
— Нет! Может быть, мой друг действительно был служителем дьявола, не знаю, но трусом он никогда не был!
— В таком случае, в чем же дело?
— Едва ли я смогу это объяснить.
— Но ведь волнение перед поединком — вещь вполне естественная, не так ли?
— Конечно. Но я бы сказал, что в случае с доном Родриго или доном Альваро Диего был уверен в своей победе, а здесь подозревал как раз обратное.
— И, тем не менее, не отступил?
— Разумеется. Для него было делом чести пересилить себя и не поддаться минутной слабости.
— Хорошо. Продолжайте. Дон Диего выронил шпагу. Что сделал де Гевара?
— Ничего. Просто ушел. Повернулся и пошел прочь.
— И ничего не сказал?
— Только одну фразу: «Никогда не связывайся с мужчинами, щенок».
— А дон Диего?
— Мне кажется, он готов был расплакаться. До этого он никогда не знал поражений. Фортуна ему всегда улыбалась. До тех пор, пока он не влюбился в эту девку.
— Как вы думаете, почему де Гевара пощадил дона Диего? Ведь он имел и силу, и право его прикончить?
— Пощадил? Напротив. Он нанес Диего незаживающую рану — он посмеялся над ним. Проучил, как мальчишку.
— Как вы полагаете, если бы де Гевара не был арестован, вражда возобновилась бы?
— Безусловно. Диего никогда не простил бы ему такого унижения.
— Благодарю вас, дон Аугусто.
— И это все, о чем вы хотели меня расспросить? — на унылом лице дона Аугусто отразилось недоумение. Должно быть, он счел Бартоломе очень странным священником, которого поединки занимают гораздо больше, чем договор с дьяволом.
— Вы можете сообщить что-нибудь еще?
— Нет, едва ли. Но мне показалось, что вас должны интересовать взгляды Диего по вопросам веры.
— Разве вы можете что-нибудь сказать по этому поводу?
— Только то, что не замечал за своим другом никаких странностей. За исключением его безумной страсти к этой девке.
— Это я и без вас знаю, — заметил Бартоломе. — Еще раз благодарю вас, дон Аугусто. И предоставьте мне самому судить, какие сведения являются наиболее полезными для нашей святой матери-церкви.
* * *
Дон Альваро Велес де Кесада вошел в зал для допросов, громко топая сапогами и бряцая огромными серебряными шпорами. Он носил высокие каблуки, потому что был мал ростом. На его шляпе колыхался необъятный плюмаж, призванный, очевидно, служить тем же целям, что и каблуки, — создать впечатление, что их обладатель выше, чем он есть на самом деле.
Дон Альваро поклонился так, словно делал одолжение или оказывал снисхождение.
Он не понравился Бартоломе с первого взгляда. Несмотря на свой небольшой рост, дон Альваро умел на весь мир смотреть свысока. Так же он рассматривал и отца-инквизитора, презрительно поджав губы под закрученными тонкими усиками и вздернув подбородок с острой бородкой. «Сколько спеси, — отметил Бартоломе, как всегда, уже собравший о свидетеле все возможные сведения, — и все только потому, что его прабабка была любовницей дона Карлоса[21]. Какая напыщенность! Зато чистых кровей, как дорогая верховая лошадь. Ни мавританской примеси, ни еврейской.
Куда там! Ведет свой род от шлюхи, которая удостоилась чести спать с самим императором!»
Бартоломе предложил дону Альваро занять скамью посреди зала, жесткую деревянную скамью, где обычно сидели те, кого собирались подвергнуть допросу. Дон Альваро презрительно хмыкнул, но сел, ведь иначе ему пришлось бы стоять перед инквизитором.
— Я знаю, почему вы нуждаетесь в моих услугах, — заявил он, — потому что дон Диего де Аранда показал себя в истинном свете, а я могу засвидетельствовать его виновность.
— Прошу прощения, — прервал его Бартоломе, — святая церковь не нуждается ни в чьих услугах, но вправе требовать беспрекословного повиновения, честности и правдивости.
— Об этом вы могли бы и не напоминать! В особенности, о честности и правдивости, — фыркнул дон Альваро. — Я знаю свой долг!
— Вот и я полагаю, что для человека ваших достоинств и вашего происхождения эти качества являются само собой разумеющимися. Надеюсь, вы меня не разочаруете.
Дон Альваро гордо промолчал, но наградил инквизитора острым, колючим взглядом.
— Что вы имели в виду, когда сказали: «Дон Диего показал себя в истинном свете»?
— До его смерти никто и не подозревал, что он продал душу дьяволу. То есть, почти никто не подозревал… Но теперь-то я понимаю!.. Он точно был поклонником сатаны!
