Они медленно шагали между двух каменных оград, за которыми простирались огороды. В конце дороги миновали полуразрушенные дома с заваленными всяческими отбросами подъездами. Вонь свинарника заставила их ускорить шаг.
Каменные ограды сменились живыми изгородями. Некоторые кусты цвели и благоухали. Какое-то время они шли по тропе, которая становилась все уже. Леа увлекла Франсуа в сторону лужайки, где под большим дубом стоял сарай. Когда она толкнула дверь, их опьянил запах сена.
— Это мой дом. Я его открыла вчера. Пахнет тут, как в Монтийяке. Мне здесь было так хорошо, так спокойно, что сегодня я снова вернулась сюда со своими книгами, — объяснила Леа, погружаясь в душистое сено.
Франсуа продолжал стоять. Не двигаясь, пытался он понять, чего ждет от него капризная девчонка. Он опасался совершить неловкость, которая оттолкнет ее, снова сделав сурово-неприступной. Его так радостно удивило ее поведение после того, как они вышли из кабинета доктора Рулана. Ведь желал он только одного — заключить ее в свои объятия. И не для того, чтобы заняться с ней любовью. Даже зная, что думает она о другом человеке, он был бы счастлив просто прижать ее к себе.
— Не стойте столбом, идите сюда. Можно подумать, что вы меня боитесь.
«Немножко», — подумал он, укладываясь рядом.
Долгое время они лежали молча.
— Почему вы меня не обнимите?
— Думал, вам не понравится.
— Ничего подобного. Обнимите меня.
Поначалу его поцелуи были мягки, ласки нежны.
— Крепче. Обнимите меня крепче.
Всю ночь они снова и снова занимались любовью, доходя до боли. Наконец, обнявшись, заснули, а их обнаженные тела покрывали следы царапин и укусов, прилипшее сено.
Разбудил их шум дождя. Было прохладно. Франсуа накинул Леа на плечи свой синий пиджак. Совершенно вымокнув, вернулись они к мадам Трийо.
— Я волновалась. Куда вы запропастились? Не надо меня так пугать. Посмотрите на себя, как вы выглядите! Умереть хотите? Господин Тавернье, вы безрассудны. Девочка вся дрожит. Вам мало одной больной в доме? — сердито выговаривала добрая женщина.
Вынув из шкафа одеяло, она укутала стучавшую зубами от холода Леа. Приготовила ей горячего вина. Перед разожженной плитой дымился повешенный на спинку стула пиджак.
— Возьмите, это брюки и рубашка моего покойного мужа. Отправляйтесь переодеться.
Франсуа без возражений взял одежду.
Ближе к вечеру Франсуа объявил Камилле и Леа о своем намерении уехать.
— Куда? — резко спросила Леа.
— В Париж.
— Оставляете нас одних?
— Здесь вы в безопасности. Мадам Трийо мне обещала, что поможет вам и попытается подыскать подходящее жилье, где вы поживете, пока доктор Рулан не позволит Камилле уехать. У вас есть деньги?
— Да, проблемы нет. Спасибо, Франсуа, что спросили об этом.
— Месье Тавернье, месье Тавернье… идите скорее. Генерал де Голль будет говорить снова, — закричала снизу лестницы мадам Трийо.
— Мне бы хотелось его послушать, — вздохнула Камилла.
Нагнувшись над кроватью, Франсуа одним движением подхватил Камиллу и осторожно спустился по ступенькам. На кухне он неторопливо усадил ее в плетеное кресло хозяйки. В гостиной около десяти человек внимательно слушали голос, долетавший из свободной страны и приносивший им надежду.
«В этот час все французы понимают, что обычные формы власти неэффективны. Столкнувшись со смятением во французских душах, столкнувшись с распадом правительства, попавшего в услужение к врагу, столкнувшись и с возможностью использовать наши установления, я, генерал де Голль, французский солдат и военачальник, сознаю, что говорю от имени Франции.
От имени Франции я решительно заявляю нижеследующее: единственным долгом каждого француза, способного носить оружие, является продолжение сопротивления. Было бы преступлением перед Отечеством складывать оружие, покидать военную позицию, соглашаться с передачей под контроль врага какого-либо клочка французской земли.
В этот час обращаюсь, прежде всего, к Французской Северной Африке, к нетронутой Северной Африке.
Итальянское перемирие — всего лишь грубая ловушка. Долг всех тех, кто хранит понятие чести в Африке Клозеля, Бюжо, Ногеса, отвергать выполнение вражеских условий. Недопустимо, чтобы паника Бордо смогла пересечь море. Солдаты Франции, где бы вы ни были, поднимайтесь!»
Ночью Франсуа Тавернье покинул городок.
После известия о подписании перемирия вечером 24 июня 1940 года Камилла и Леа бросились друг другу в объятия. Обе, прежде всего, подумали об одном: раз война окончена, Лоран вскоре вернется. Потом их охватили сомнения, страх, стыд. По правде говоря, испытывала стыд главным образом Камилла. Леа видела в перемирии всего лишь возвращение к нормальному существованию. Жажда жизни заставляла ее закрывать глаза на обстановку, дарящую вокруг. Война окончена, и точка! Все пойдет по-прежнему. По-прежнему? Она прекрасно знала, что обманывает себя, что больше никогда не будет так, как было раньше. Ведь не забыть ужасную и бессмысленную гибель людей, того человека, которого она убила. При одном воспоминании о нем она с криком ужаса просыпалась среди ночи. Чтобы ее успокоить, требовалась вся материнская нежность Камиллы, которая, сама того не ведая, произносила те же самые слова, что и Изабелла Дельмас:
— Ничего, ничего, моя любовь. Я с тобой, не бойся. Все позади, спи.
Леа снова засыпала, прижимаясь к Камилле и шепча:
— Мамочка.
Нет, ничто не будет таким же, каким было раньше. В том кошмаре она превратилась в женщину. Этого так просто она себе простить не могла. После 19 июня ей не удавалось дозвониться до Монтийяка. Наконец 30 июня она услышала голос отца. То ли из-за расстояния, то ли из-за помех на линии, но ей показалось, что голос Пьера Дельмаса стал старческим, глухим, неровным. Он без конца повторял:
— Все хорошо, все хорошо…
Когда же Леа попросила подозвать мать, на другом конце провода повисло длительное молчание.
— Алло… алло… не прерывайте…
— Алло… Леа?
— Руфь, как я рада тебя слышать. Как ты поживаешь? Передай трубку маме, боюсь, как бы нас не прервали. Алло… Ты меня слышишь?
— Да.
— Позови же маму.
— Твоей мамы нет дома. Она в Бордо.
— Ох, как жаль! Мне так хотелось бы услышать ее голос, это бы меня так приободрило. Обними ее за меня покрепче. И не забудь сказать, что я все время о ней думаю. В течение недели позвоню снова… Алло… алло… Черт, прервали!
Кладя трубку на рычаги аппарата, Леа ощутила приступ такой тревоги, что пот выступил у нее на висках и на лбу. Даже ранка над бровью стала чесаться.
— Мне нужно вернуться домой, — пробормотала она, вставая с кресла в кабинете доктора Рулана.
Врач как раз вошел.
— Вам удалось поговорить с домом?
— Да, спасибо. Когда Камилла сможет ехать?
— Не раньше родов. Сейчас это было бы слишком опасно.
— Мне надо возвращаться. Это очень важно.
— Определенно, здоровье вашей подруги и ее ребенка важнее.
— Да что вы знаете! Я уверена, что нужна там. Мне необходимо уехать.
— Кто-то болен?
— Мне ничего об этом неизвестно, но чувствую, что мне следовало бы находиться там. Я это ощущаю, слышите?
— Успокойтесь, прекрасно слышу. Вы же сами понимаете, что ехать не можете.
— Доктор, вы же здесь. Есть еще и мадам Трийо. К тому же раз вы разрешили Камилле вставать, значит, она чувствует себя лучше.
— Этого еще мало. Только ваше присутствие не дает ей впасть в панику. Она так вас любит, что скрывает собственные опасения и недомогания. А ее состояние не перестает оставаться критическим от того, что я ей позволил сделать несколько шагов. К тому же из-за крайнего переутомления существует опасность преждевременных родов. Прошу вас, потерпите.
— Проходят недели за неделями. Я больше не могу, мне надо повидать мать.
Охватив голову ладонями, Леа снова опустилась в кресло и застонала, как ребенок.
— Я хочу уехать. Умоляю вас, позвольте мне уехать.
Насколько доктор Рулан умел обращаться со своими пациентами, настолько был беспомощен перед слезами, особенно если плакала хорошенькая девушка. После нескольких попыток утешения он, наконец, приготовил для нее успокоительное, и ему удалось добиться, чтобы она его выпила. Чувствуя, что и сам находится на грани срыва, он тоже отпил глоток.
— Ну, не плачьте… слезами горю не поможешь. Вы просто заболеете.
Когда Леа вернулась к мадам Трийо, добрая женщина, увидев ее блуждающий взгляд, потрогав горячие ладони, заставила ее лечь. Ночью температура подскочила до сорока градусов. Мадам Трийо послала за врачом, но тот не смог поставить диагноз.
Три дня Леа бредила, зовя мать, Лорана и Франсуа. Потом лихорадка исчезла так же неожиданно, как и появилась. Девушка исхудала и ослабела. Несмотря на предостережения врача и мадам Трийо, все эти три дня Камилла ни на секунду не отходила от изголовья Леа.
