Схватки изогнули худенькое тело. Камилле не удалось удержаться от крика. Ее бедное личико, на котором расплывались потекшие от пота румяна, исказилось.
Когда боли прошли, Леа попыталась снова уложить ее на сиденье. Ей это не удалось.
— Не могу… извини меня.
— Замолчи. Дай мне подумать. Следующее местечко — это Пельгюр. Там обратимся за помощью.
— Нет, нет… Хочу или к Лорану, или к твоим родителям.
— Ты думаешь, что продержишься еще пятьдесят километров? — с надеждой спросила Леа.
— Да… поехали.
Всю жизнь не забыть Леа этих пятидесяти километров. Первые немецкие мундиры она увидела в Сен-Мексане и от изумления чуть не съехала в кювет. Внизу, у подножия подъема на Верделе, дорога была перекрыта. Солдат сделал ей знак остановиться.
— Es ist verboten zu weiter gehen.[1]
У Леа от растерянности вылетел из головы весь немецкий, которому с такими мучениями ее учила Руфь.
— Не понимаю.
Подошел офицер и на вымученном французском произнес:
— Проезд запрещен. У вас есть ausweis?
— Ausweis?
— Да, пропуск.
— Нет, я возвращаюсь к себе. Это наверху холма, — пальцем показывая в сторону Монтийяка, сказала она.
— Neiny нет ausweis, нет проезда.
— Умоляю вас, посмотрите сами. Моя подруга рожает… ребенок… — выговорила она, показав на заднее сиденье машины.
Офицер нагнулся.
— Mein Gott! Wie heissen Sie?[2]
— Леа Дельмас.
— Gehoren Sie zur Familie der Montillac?[3]
Он дал солдату знак открыть проезд и сел на стоявший под деревом мотоцикл.
— Поехали, я провожу вас.
Иначе Леа представляла себе свое возвращение: все собрались вместе, чтобы ее встретить, порадоваться ей, приласкать ее. Нет, сегодня ничего похожего: кругом безлюдно, пусто на ферме, в погребах, в доме, в амбарах. И даже животные словно бы исчезли. Все было спокойно, слишком спокойно.
— Мама, папа, Руфь! — кричала она, входя в дом через просторную кухню. Побежала, распахнула настежь дверь, выходившую на лестницу, которая вела к жилым покоям. Снова закричала:
— Мама, папа! Я здесь!
В столовой, в гостиной, в отцовском кабинете занавеси были задвинуты, словно солнце было слишком ярким. Леа пришлось примириться с очевидным: дом пуст. Постепенно смеркалось. Поддерживая Камиллу, немецкий офицер ждал на кухне.
— Wo soil ich Sie hinlegen?[4]
— В мою комнату.
Леа пошла первой. В комнате воздух был спертым. Она отправилась в бельевую за простынями. С помощью немца разобрала кровать. Камилла постанывала на кресле, куда тот ее усадил. Они бережно уложили ее на простыни, которые пахли лавандой.
— Ist denn niemand da?[5]
Прыгая через ступеньку, сбежала она по лестнице вниз. В отцовском кабинете царил полный беспорядок. С трудом удалось ей найти его записную книжку. Номер доктора Бланшара, как и телефоны врачей в Сен-Макере, Кадийяке и Лангоне, — все они были друзьями дома, — не отвечал. Сквозь стены старого дома донесся крик. Куда они все запропастились? Новый вопль заставил ее выбежать из кабинета. Мимоходом она заметила извещение в черной рамке и подумала, что кто-то умер.
На кухне офицер трудился, не покладая рук. Он разжег плиту и поставил на огонь несколько кастрюль с водой.
— Konmit der Arzt?[6]
Леа отрицательно покачала головой и подошла к Камилле. Она смогла ее раздеть, оставив одну комбинацию, а потом села с ней рядом, держа за руки и вытирая ей лоб. Между схватками Камилла благодарила ее, стараясь, сколько могла, не кричать.
Вошел немец с тазом горячей воды. Он снял фуражку и китель, засучил рукава рубашки. Только теперь Леа заметила, что он молод и красив. Свисавшая на лоб длинная светлая прядь подчеркивала его молодость.
— Beruhigen Sie sick: es wird schon gut gehen[7], — произнес он, нагибаясь над Камиллой.
Показывая пальцем на нацистские значки на его гимнастерке, молодая женщина приподнялась, и такой ужас был написан на ее лице, что немец отступил.
— Ничего не бойся, — заставив ее лечь, сказала Леа. — Он помог довести тебя.
— Но он же немец… Не хочу, чтобы немец ко мне прикасался, чтобы он прикасался к моему ребенку. Лучше умереть.
— Так и будет, если ты не успокоишься. Не знаю, что произошло. В доме никого.
Сильная схватка помешала Камилле ответить. Потом еще и еще.
— Holen Sie mal Wasche.[8]
Леа подчинилась.
— У вас получится? — вполголоса спросила она, возвращаясь с грудой полотенец и двумя большими передниками.
— Mein Vater ist Arzt, ich habe ein paar Bucher aus seiner Bibliothek gelesen[9].
Пока он обвязывал вокруг пояса передник, Леа вымыла руки. «Хоть бы мама, наконец появилась, — подумала она. Чувствую, сейчас мне станет плохо».
— Na, те sagen Sie es aus franzdsisch: [10]Больше дерзости.
И обращаясь к Камилле:
— Мадам, крепитесь. Ребенок сейчас появится.
Одетая во все черное, Руфь толкнула дверь комнаты и должна была ухватиться за косяк, чтобы не упасть: немец, о чем она догадалась по его сапогам и форменным брюкам, держал на руках завернутого в полотенце, крошечного младенца, который испускал пронзительные вопли.
— Das ist ein Junge,[11] — сказал он с гордостью.
Леа бросилась в объятия гувернантки.
— Ох, Руфь, почему же тебя так долго не было? И где же мамочка? Вы обе мне так нужны.
— Здравствуйте, мадам, — с поклоном произнес немец. На его красном и вспотевшем лице сияла улыбка. — Все обстоит хорошо. Ребенок мал, но крепок.
Не отвечая, Руфь склонилась над Камиллой. С тревожным видом выпрямилась и выбежала из комнаты.
Чуть погодя вошел одетый в черный костюм доктор Бланшар. За ним проследовала Бернадетта Бушардо, тоже в глубоком трауре.
— Доктор, доктор, скорее…
— Что здесь происходит?
Врач понял сразу же.
— Бернадетта, займитесь ребенком. Руфь, принесите мою сумку с инструментами. Она в машине.
— Доктор, как вы думаете, она не умрет?
— Ничего пока не знаю. Похоже, у нее очень слабое сердце. А что здесь делает этот немец?
— Это он помог мне перенести сюда Камиллу. Он же принимал роды.
После того, как Бернадетта Бушардо забрала у него новорожденного, молодой человек неловко стоял посреди комнаты, вытирая руки о фартук. Руфь вернулась с врачебной сумкой и обратилась к нему по-немецки:
— Wir bedanken uns, mein Herr…[12]
— Leutnant Frederic Hanke[13]
— Леа, проводите лейтенанта. Auf Wiedersehen, mein Herr.[14]
Сняв фартук, Фредерик Ханке сухо откланялся и, натягивая китель, последовал за девушкой.
В коридоре они столкнулись с двумя сестрами, Франсуазой и Лаурой, одетыми во все черное. Они обнялись.
— Лаура, моя Лаура, как я рада тебя видеть… И даже тебя, негодница Франсуаза!
— Ох, Леа, как это ужасно!
— Что ужасно? Наконец-то мы снова все вместе, ребенок Камиллы здоров, война окончена, почти… — добавила она, косясь на немца.
— Что он здесь делает? — шепнула ей на ухо Лаура.
— Я тебе потом объясню. А где папа с мамой?
— С мамой?
На кухне Раймон д'Аржила, мастер-винодел Жюль Файяр, Амелия Лефевр и ее управляющий Опост Мартен, Альбертина и Лиза де Монплейне, Люк и Пьер Дельмасы, их соседи пили из больших бокалов сладкое белое вино поместья. Все эти люди утопали в неуклюжих черных костюмах. Женщины приподняли креповые вуали.
Увидев их, бросившаяся было к отцу Леа, замерла. Почему вдруг почувствовала она этот холод? За ее спиной плакали Франсуаза и Лаура, немец заканчивал застегивать китель. Затянув ремень пояса, к которому была прикреплена черная кобура, он надел фуражку и, щелкнув перед Пьером Дельмасом каблуками, вышел.
Во дворе сорвался с места мотоцикл, и его рев показался страшно громким. Пока он был слышен, никто не шелохнулся.
На кухне, куда добрался, наконец, луч солнца, черные костюмы на фоне белых стен особенно резали глаза. На покрытом старой, местами протершейся клеенкой огромном столе мухи упивались стекавшим по бутылкам вином. Стенные часы пробили пять. Вернулись Руфь и доктор, но никто не двинулся с места. Леа напрягла слух. Почему она так задержалась? Неужели она не знает, что дочь ее ждет?
— Мама, — услышала она свой голос. — Мама?.. Мама… — в ее сознании слово отдалось громким воплем. Нет, только не это… только не она… пусть все они умрут, лишь бы не она…
— Папа, скажи мне… где мама? Это же неправда, да? это кто-то другой?..
Леа оглянулась, чтобы разглядеть, кого недостает. Не было многих — дяди Адриана, братьев…
Ее сестры зарыдали громче. Все опустили головы. По щеке отца — как же он постарел! — сбегала слеза. Руфь притянула ее к себе.
Больше недели Леа находилась в состоянии полного оцепенения; она не плакала, не разговаривала, ела то, что ей давали, спала, свернувшись калачиком, в маленькой кроватке в детской, принимала выписанные доктором Бланшаром лекарства и проводила долгие часы на террасе, глядя прямо перед собой. Ни отец, ни Руфь, ни сестры не могли вывести ее из этого состояния. Сердце гувернантки сжималось, когда она видела этот неподвижный тоненький силуэт, повернувшийся, словно в ожидании кого-то, к верделейской дороге.
