что совершил непростительное преступление, не сумев смягчить этот камень, добыть искорку чувств из этого существа, которому, однако, Бог должен был дать сердце, глаза которого обещали любовь, уста улыбались ею, а грудь была – пуста. Как Прометей, он должен был в эту мёртвую статую влить душу, не сделал этого, в собственных глазах был виновным, униженным.
Если бы страсть, любовь, безумие были за-разительными, могли разделиться, а! – наверное, сердце бы её от биения его лона должно было разорваться.
Когда его мучили эти упрёки совести, она думала в душе, что в её положении не остаётся ничего другого, как расспросить человека и воспользоваться им, не связывая себя ничем; а считала ему за зло, что, когда она думала, что он уже до остатка разорился, он смел ещё что-то сохранить, чего не бросил ей под ноги!
«Oh! le perfde, – думала она, – il a pensé a soi!”
Постепенно из этого патетичного тона и отчаянного настроя разговор перешёл в более общий. Мира давала ему почувствовать, насколько была великодушной, Орбека говорил с нею, смотрел на неё, забывая о завтрашнем дне, был счастливым.
С чрезвычайной ловкостью дошла она наконец до цели, узнала, делая вид, что ни о чём знать не хочет, о его деревне, даже о вероятной её стоимости; и тут же начала ему рисовать свою нынешнюю бедность, милостыню приятельницы, на которую жила…
Она стала красноречивой, чувствительной, плакала над собственной долей, а когда расставались, Орбека, взволнованный до глубины, выбежал с сильным решением хоть бы всё продать, лишь бы ей прийти в помощь.
Эта отвратительная комедия, которой бы трудно поверить, если бы сердце человека не было той пропастью, из которой добываются самые нечистые испарения и самые прекрасные бриллианты, – отыгралась так естественно, так легко, что Орбека под впечатлением её вышел со слезами нам глазах.
Без раздумья он направился прямо к Перскому, решив или тут же продать Кривосельцы, или долг на неё затянуть. К счастью, предвидев этот случай, Славский опередил его у законника, а Перский уже обдумал средства предотвратить этот крах. Они совместно со Славским решили использовать хотя бы ложь для спасения человека, который бежал в пропасть, ни чем не давая себя сдержать.
Адвокат был дома, но предупреждённый, отлично делал вид, что ничего на свете не знает, поэтому принял Орбеку весело, радуясь его выздоровлению, и спрашивая, когда думает вернуться в деревню.
Пан Валентин немного смешался. И он также был в том неприятном положении, что был вынужден прибегнуть ко лжи.
– Дорогой друг, – сказал он, опуская глаза, – я бы действительности очень желал возвратиться в деревню, но меня ещё удерживают некоторые дела.
– А! Это моя вещь! Давай их сюда, – сказал Перский.
– Признаюсь тебе, – прибавил Орбека, – что у меня ещё с прошлых моих времён остались долги.
– Много?
– Достаточно… но поскольку Кривосельцы чистые, а я старый и бездетный, решил или их продать, или обременить долгами ипотечно, лишь бы избавиться от бремени.
Перский начал, как бы обеспокоенный, крутить головой, пожимать плечами, вздрагивать, тереть лоб.
– Я знаю, – сказал Орбека, – что ты будешь против этого, но срочная необходимость.
– Я бы не был этому противником, если бы вещь была возможной, – добавил Перский через минутку – Ты вынуждаешь меня к очень неприятному признанию. Я бы тебя избавил от чувства, какое испытаешь, но необходимость.
Орбека испуганно поглядел.
– Что? – спросил он.
– Кривосельцы не твои, – сказал Перский, – мы хотели, мы, твои друзья, хотели сохранить их для тебя пожизненно, так, чтобы ты о том не знал. Помнишь, как ты распоряжался и сорил деньгами тут, в Варшаве, в итальянском путешествии, во Флоренции, никакое наследство на свете такого штурма выдержать не могло. Кривосельцы пошли бы с капиталами, если бы не я.
Орбека страшно побледнел.
– Значит, я нищий, – простонал он тихо, – нищий, поддерживаемый милостью приятелей.
Он опустил голову, слёзы покатились из глаз, он весь дрожал.
– Слушай, – сказал Перский, – трудно бы мне тебе это объяснить, но, спасая Кривосельцы, я сделал это таким образом, что при экономии ты мог бы эти долги покрывать. Я урегулировал это так, чтобы ты, не зная и не чувствуя, купил их снова… на это, однако же, нужно время.
– Что мне делать?! – воскликнул Орбека.
– Дай мне список этих долгов, – сказал спокойно Перский, – и оставь мне договоры… я тебе помогу… но прости меня, деньги тебе не дам, потому что дела делать не умеешь… для этого на меня никакая людская сила не подействует…
Замолчали… Орбека переходил от молчаливого отчаяния к нетерпению и почти гневу, не отвечая уже Перскому подал ему холодно руку поклонился и вышел.
Достойный Славский, который имел на сердце спасение Валентина, а мог легко предчувствовать, какой оборот примет дело, с другой стороны начинал некоторые старания. Не в состоянии сам приблизиться к пани Люльер, он использовал посредником одного из своих приятелей, полковника Г. Он знал о его тесных отношениях с этой пани. Не признался ему во всём, потому что опасался предательства, но, рассказав историю Орбеки, он обрисовал его как потерпевшего крах человека, который готов был делать вид, что ещё что-то имеет, чтобы приблизиться к Мире, и просил полковника, чтобы предостерёг пани Люльер, что Орбека ни деревни, на капитала, ни ломаного гроша не имеет… а набожной ложью приятель только удержится.
Полковник в этот день после обеда всё рассказал пани Люльер, та же, не откладывая, повторила Мире, которая в сильнейшем гневе поклялась, что не увидит его больше.
В то же время Славский чувствовал, что, поставив вещи таким образом, легко было довести Орбеку до отчаяния, и следовало следить за ним, чтобы не допустил какой крайности. Поэтому после возвращения от Перского он побежал за ним. Застал бедного человека пришибленным, молчаливым… то ходящим большими шагами по покою, то беспомощно и наполовину мёртво лежащим в кресле. Нельзя было даже с ним завязать разговор.
Последние двадцать червонных злотых, оставшиеся в доме от принесённых пяти сотен Славским, Орбека, запечатав немедленно, с письмом отослал Мире.
На письмо не было никакого ответа, но пани Люльер от имени приятельницы осведомила, что были получены.
В маленькой комнатке перед образом Божьей Матери Ченстоховской стояла на коленях, молясь в слезах, Анулька, которая обо всём, то есть о прибытии своей бывшей пани, знала… и Ян, наполовину дремля, наполовину плача, казался бессознательным от страха за своего пана, от боли, что снова этот отъезд в Кривосельцы, которого он желал, Бог знает, на какой срок, отложен.
Мы все верим в Божье правосудие – но
