Бернард Маламуд - Мастер

Господин прокурор с минуту в недоумении его озирал.

— Вас знобит, Бок?

В несколько севшем голосе — намек на сочувствие. Мастер говорит, что так оно и есть, и продолжает дрожать.

— Болели?

Яков кивает, стараясь скрыть свое презрение к этому человеку.

— Сожалею, — говорит обвинитель. — Ну-с, а теперь садитесь и постарайтесь взять себя в руки. И перейдем к другим предметам.

Отперев ящик бюро, он вытаскивает пачку длинных листов бумаги, густо покрытых машинописью. Листов двадцать.

Б-г ты мой, так много? У Якова вдруг унимается дрожь, и он весь подается вперед на стуле.

— Ну-с, — Грубешов улыбается, будто только сейчас он это сообразил, — за обвиненьем пожаловали?

И перебирает бумаги.

Мастер, не в силах оторвать от них глаз, проводит языком по губам.

— Пребывание в карцере, полагаю, вам не очень пришлось по душе?

В горле у Якова вопль, но он кивает.

— Быть может, оно видоизменило ваш образ мыслей?

— Только не в отношении моей невиновности.

Грубешов усмехнулся, слегка откачнулся от бюро.

— Упорство ни к чему вас не приведет. Удивляюсь вам, Бок. Кажется, и дураком вас не назовешь. Думаю, вы отдаете себе отчет в том, что положение у вас безнадежное, а вот поди ж ты, упорствуете.

— Вы меня извините, но когда я смогу увидеть своего адвоката?

— Адвокат ничуть вам не поможет. Поверьте моему слову.

Мастер сидел, молчал, ждал подвоха.

Грубешов встал и начал мерить шагами свой текинский ковер.

— Будь у вас хоть все шесть, да хоть и семь адвокатов, все равно вы будете осуждены и приговорены к строгому пожизненному заключению. Вы думаете, присяжные, русские патриоты, поверят тому, что подучит вас говорить какой-то ловкач?

— Я скажу им правду.

— Если эта «правда» — то, чем вы потчевали нас, так ни один русский в здравом уме вам не поверит.

— Я думал, и вы могли бы поверить, ваше благородие, если вы знаете обстоятельства.

Грубешов замер на ковре, прочистил горло.

— Нет, меня увольте, хоть я и подумывал временами, что вы были порядочным человеком, но стали искупительной жертвой своих единоверцев. Кстати, интересен ли вам тот факт, что сам царь убежден в вашей виновности?

— Царь? — Яков поразился. — А он про меня знает? И как может он верить такому? — У него тяжело покатилось сердце.

— Его величество принял живейшее участие в этом деле, когда прочитал о несчастном Жене в газетах. Тотчас же он сел за стол и собственноручно мне написал следующее: «Надеюсь, вы не пожалеете трудов, дабы изобличить и поставить перед судом презренного еврейского убийцу бедного мальчика». Цитирую по памяти. Его величество — человек тончайших чувств, а иные его прозрения удивления достойны. С тех пор я постоянно извещаю его императорское величество о ходе расследования. Оно ведется с ведома и одобрения государя.

Б-г ты мой, какое несчастье, подумал мастер. Немного погодя он сказал:

— Но как мог царь поверить неправде?

Грубешов резко вернулся к столу, сел.

— Его убедили, как и всех нас, непреложные улики, раскрытые через показания свидетелей.

— Каких свидетелей?

— Вы отлично сами знаете каких, — перекосился Грубешов. — Николая Максимовича Лебедева, например, и его дочери — достойнейшие и благородные люди. Марфы Головой, многострадальной матери несчастного сына, женщины трагической и чистой. Десятника Прошко и двух возчиков. Дворника Скобелева, который видел своими глазами, как вы потчевали Женю конфетками, и может подтвердить под присягой, что вы неоднократно гоняли мальчика со двора. Это не без ваших козней Николай Максимович, как он нам сообщает, его уволил.

— Я и не знал, что его уволили.

— Вы много чего не знаете. Еще узнаете, имейте терпение.

Перечисление свидетелей продолжалось.

— Могу привести еще показания вашего еврейского сокамерника Гронфейна, которого вы подстрекали в интересах вашей нации подкупить Марфу Владимировну, чтобы не свидетельствовала против вас. Нищенки, которая попросила у вас милостыни и вы отказали, а потом она видела, как вы зашли в заведение, где точат ножи. Хозяина этого заведения и приказчика его, которые могут показать, что два ваших ножа были наточены до последней степени, после чего возвращены вам. Известных религиозных деятелей, знатоков еврейской истории и теологии, психиатров, изучающих особенности вашей нации. У нас собраны уже более тридцати свидетельств, на которые весьма и весьма можно положиться. Его величество с ними ознакомился. Когда государь был в последний раз в Киеве, вскоре после вашего ареста, я имел честь лично докладывать: «Ваше Величество, счастлив вам сообщить, что преступник, виновный в смерти Жени Голова, арестован и находится ныне в тюрьме. Это Яков Бок, член еврейской фанатической группы, хасидов». И его величество, вообразите — прямо под дождем, обнажил голову и перекрестился в благодарение Господу за ваш арест.

Яков представил себе, как царь крестится и дождь мочит его редкие волосы. И впервые всплыла у него мысль — может, тут просто ошибка? Может, они с кем-то его перепутали?

Обвинитель выдвинул другой ящичек, вытащил пачку газетных вырезок. Прочитал наудачу: «Его Величество изволил выразить окончательную свою уверенность в том, что, как он и подозревал, это гнусное преступление совершено негодяем-евреем, который должен быть примерно наказан за свое варварское деяние. „Мы должны сделать все возможное, дабы защитить наших невинных русских детей и успокоить их матерей. Когда я думаю о собственной моей жене и детях, я представляю себе их всех“». Вот. Если правитель Государства Российского и его народ единодушно убеждены в вашей виновности, какая же может быть у вас надежда на оправдательный приговор? Никакой, могу вас уверить. Ни один русский суд присяжных вас не оправдает.

— Да, но, — мастер с трудом перевел дух, — еще вопрос, чего стоят такие свидетельства.

— Я в них не сомневаюсь. Вы можете предъявить нечто более убедительное?

— А если какая-то антисемитская группа совершила убийство, чтобы бросить подозрение на евреев?

Грубешов стукнул по столу кулаком.

— Гнусные еврейские штучки! Это только еврей может додуматься — свалить собственное преступление на своих обвинителей. Вы, кажется, даже не знаете, что сами допустили — да что! — признали свою вину. — Он весь покрылся потом и сипло, со свистом дышал.

— Вину? — Якова охватил ужас. — Какую вину? Никакой я вины не допускал и не признавал.

— Вольно вам так думать, но у нас имеется отчет о неоднократных признаниях, сделанных вами во сне. Стражник Кожин заносил их в тетрадь, и старший надзиратель тоже слышал, стоя ночью под дверью. Из этих свидетельств с очевидностью проистекает, что совесть ваша обременена тяжелой заботой, что так легко понять. Крики, вздохи, вопли, даже слезы раскаяния. Очевидно, вы испытываете угрызения и жалеете о содеянном, потому я и беседую с вами так терпеливо.

Снова взгляд Якова скользнул к бумагам на столе.

— Можно мне глянуть на обвинение, ваше благородие?

— Мой вам совет, — сказал Грубешов, утирая шею платком, — подписать признание, где оговаривается, что вы совершили убийство против своей воли, под влиянием ваших еврейских фанатиков. Если вы это сделаете, как, впрочем, я уже вас уведомил во время последней нашей беседы, тотчас же и будет кое-что предпринято для вашей пользы.

— Мне не в чем признаваться. В чем я могу вам признаться? О своих несчастьях — вот о чем я вам могу рассказать. Я не могу признаться в убийстве Жени Голова.

— Слушайте, Бок, я с вами разговариваю ввиду ваших же интересов. Иначе положение ваше безнадежно. Признание повлекло бы не только вышеозначенный мною эффект. Ибо и ваших собратьев евреев оно бы спасло от расправы. Знаете ли вы, что во время вашего ареста Киев был на грани большого погрома? Лишь непредвиденный приезд государя для освящения нового памятника одному из его предков предотвратил такой ход событий. Во второй раз такого не случится, могу вас уверить. Подумайте, вы можете упустить серьезные выгоды. Я хочу устроить так, чтобы вы были отправлены в Подоловолошинск, что на австро-венгерской границе. Вы получите русский паспорт и средства на переезд в какую-нибудь страну за пределами Европы. Это Палестина, Америка, даже Австралия, если вам будет угодно туда отправиться. Советую вам более тщательно обдумать эти возможности. В противном же случае до конца жизни вы просидите в тюрьме, и в условиях куда менее благоприятных, чем те, какие сейчас вам предоставлены.

— Вы меня извините, но как тогда вы объясните царю, что отпустили человека, который сам признался в убийстве христианского мальчика?

— А уж это не ваша забота, — отрезал Грубешов.

Мастер ему не верил. Признание, он знал, обречет его навеки. Да он уже обречен.