должны исключать, — то мы будем в рядах поверженных врагов. Политика это отнюдь не поэтический идеализм, это реалистичная мудрость…
— Я по-прежнему верю в Ан-Наххаса, но он, вероятно, ошибся. Не говорю, что он заговорщик или предатель…
— Ответственность ложится на тех нарушителей общественного спокойствия, которые помогали фашистам за спиной у англичан, надеясь, будто фашисты станут уважать наш суверенитет. Разве у нас с англичанами нет соглашения? Разве не вопрос чести заставляет нас соблюдать слово, данное англичанам? И потом, разве мы не демократы, заботящиеся о победе демократии над нацизмом, который ставит нас на низший уровень среди рас и наций и разжигает расизм и межрелигиозную рознь?!
— Я полностью согласен с тобой в этом. Но уступка британскому ультиматуму свела нашу независимость к фикции!
— Он протестовал против ультиматума, и британцы уступили ему…
Исмаил громко засмеялся и сказал:
— Какой замечательный англо-египетский протест!..
Но тут же серьёзно сказал:
— Я согласен с тем, что он сделал, и будь я на его месте, то сделал бы то же самое. Его отстранили от власти и унизили, несмотря на то, что большинство было за него, но он знает, как отомстить за себя. На самом деле нет никакой независимости: всё это пустая болтовня. Ради чего низлагать короля и устанавливать над нами военное английское правление?!
Лицо Рияда ещё более помрачнело, зато Камаль как-то странно улыбнулся и сказал:
— Это другие совершили ошибку, а Ан-Наххас расплачивается за них, неся на себе всё бремя последствий. Но он, без сомнения, спас положение, трон и всю страну. Но хорошо то, что хорошо кончается. Если англичане вспомнят о том, что он сделал после войны, то об ультиматуме четвёртого февраля никто и не вспомнит!
Исмаил усмехнулся и хлопнул в ладоши, чтобы принесли ещё угля для кальяна:
— Если англичане вспомнят о том, что он сделал! Так я прямо сейчас тебе готов сказать, что они ещё раньше отправят его в отставку!
Рияд убеждённо сказал:
— Этот человек выступил вперёд, чтобы взять на себя самую большую ответственность в тяжелейших обстоятельствах…
Камаль улыбнулся:
— Как выступишь и ты, чтобы взять на себя самую большую ответственность в твоей жизни!..
Рияд засмеялся, затем встал и извинился: «С вашего позволения», и направился в уборную. В этот момент Исмаил наклонился к Камалю и, улыбаясь, сказал:
— На прошлой неделе моя матушка посетила одну «группу», и я не сомневаюсь, что ты их помнишь!
Камаль удивлённо поглядел на него и спросил:
— Кого же?
Его друг, всё так же многозначительно улыбаясь, сказал:
— Аиду!
Это имя произвело на Камаля странное действие, вызывав все эмоции, которое только могло вызвать. Казалось, это имя исходило из недр его собственной души, а не сорвалось только что с языка друга. Он мог ожидать чего угодно, но только не этого. Прошло несколько мгновений, но Камаль не выразил никакой реакции на это имя. Кто такая Аида? Какая Аида? То была далёкая история! Сколько лет прошло с тех пор, как он слышал это имя? В 1926 или 1927 году? Целых шестнадцать лет, то есть достаточное время для юноши, чтобы достичь расцвета молодости, а может быть, также влюбиться и даже потерпеть неудачу в любви! Он и правда достиг немалого возраста. Аида?! Интересно, какое впечатление произведёт на него это воспоминание? Никакого! Разве что сентиментальный интерес, смешанный с некоторыми переживаниями, наподобие руки, что прикасается к тому месту, где делали операцию, которое уже давно зажило, и вспоминает то давно прошедшее критическое состояние. Он пробормотал:
— Аида?!
— Да. Аида Шаддад. Ты разве её не помнишь? Сестра Хусейна Шаддада!
Камаль почувствовал неловкость под пристальным взглядом Исмаила, и уклончиво ответил:
— Хусейн! Интересно, что о нём слышно?
— Кто знает?
Он почувствовал, какой нелепой и смешной была его уклончивость, но что он мог поделать, ощутив, как всё лицо его горит, несмотря на сильную февральскую стужу? Любовь вызывала у него несколько странную ассоциацию с… едой!
«Ты хорошо ощущаешь её присутствие, когда она перед тобой на столе, а вслед за тем оказывается у тебя в желудке, и переваривается уже в кишечнике. И наконец она поступает в твою кровь и превращается в клетки, которые со временем обновляются, и никакого следа от неё уже не остаётся, кроме, разве что, отголоска в глубине души — то, что мы зовём забвением. И тут вдруг неожиданно человек может столкнуться с тем самым „голосом“ из прошлого, что выталкивает забвение ближе, на уровень сознания, и он уже слышит этот отголосок». Если это не так, то откуда у него всё это волнение? Или это тоска по Аиде, но не потому, что она — та, которую он когда-то любил, и чувства к которой исчезли безвозвратно, а из-за того, что она являла собой символ любви, из-за отсутствия которой он ощущал себя одиноким на протяжении стольких лет. Она была для него всего-навсего символом, вроде покинутых всеми руин, вызывающих воспоминания о славной истории.
Тут Исмаил снова заговорил:
— Мы долго разговаривали: я, моя мать, Аида, моя жена. И Аида рассказала нам, как они с мужем и другими дипломатами бежали от немецких войск, пока не нашли убежища в Испании, и в конце концов перебрались в Ирак. Затем мы вернулись к событиям далёкого прошло и много смеялись…
Какова бы ни была любовь, что умерла в нём, сердце его ожило в томительном упоении. Глубинные, давно разорванные струны его души зазвучали тихим грустным аккордом. Он спросил:
— Какая она теперь?
— Наверное, ей лет сорок. Нет, я старше её на два года. Аиде тридцать семь. Она стала немного полнее, чем раньше, хотя по-прежнему сохраняет стройность. Лицо такое же, за исключением взгляда, что теперь намного серьёзнее и невозмутимее. Она сказала, что у неё есть сын четырнадцати лет и дочь десяти.
Значит, это Аида. Она не была ни его мечтой, ни
