к старой лошади, закрутилась возле нее, опасаясь прикоснуться к едва колеблемым, чуть припушенным шерстью бокам, но не от страха перед ней, живою, а оттого, что не была уверена в ее существовании, воображая лошадь мертвой, а значит, такой, чего не стоит трогать. Мало ли что, вдруг напустится какая ни то порча, иль скажете, ни к чему сомнения? А почему тогда едва ли не на каждом крестьянском дворе толкуют нередко о порче да про то, кто наслал ее?.. Но скоро опаска спала с сердца голи, поняла, что старая лошадь еще не сдохла, и даже глазом косит на нее недовольно. Это недовольство, особенным нюхом учуянное, вдруг обозлило голь. Впрочем, почему же — вдруг?.. Иль впервой ей беситься при виде чьего-то несогласия с ее желаниями? Возникло злое намерение поиздеваться над старой лошадью. А уж на шальные придумки голь ловка, не сравняешься с нею, взбесившейся, про одно лишь знающей на грешной, унижаемой людским непотребством земле — про свое право жить как вздумается и вершить что вздумается, не робея ни перед чем. Вон и люди постарше, есть и такие, тоже не робеют, признают в себе силу и власть судить. Нет, не сравняешься с перекатной голью, когда она в яростном забытьи, и вот уж старая лошадь попыталась сдвинуться с места, но ноги ослабли и не подчинялись ей, а скоро она услышала, как запахло паленым. Странно, откуда этот запах?.. Лошадь затревожилась, и тут же ей сделалось больно… нестерпимо больно. Покосилась назад, не понимая, что там, под хвостом, отчего так жжет?.. Ощущая все возрастающую боль, она подняла морду и тихонько заржала, а потом стронулась с места и пошла, тяжело передвигая ноги и покачиваясь. В этот момент она походила на горящий факел… Она забрела в воду, оборвав ледяную корку, и факел погас. Над водой еще какое-то время виднелась ее голова и странно побелевшие, круглые, бельмастые глаза. Но не это празило Краснопеиху, которая никак не могла сдвинуться с места, а откровенное нежелание, которое прочитывалось в тускнеющих глазах лошади, снова очутиться на сухой земле, а еще незлобивость. Ну и ладно, точно бы хотела сказать старая лошадь, что голь распоясалась, и от нее житья никому нету, ее не переделаешь, такая она и есть, признающая только силу.
Краснопеиха, обожженная особенным пониманием сущего, слитая со всем, что ее окружало, да так, что и не скажешь сразу, кто ты, — дерево ли близ моря взросшее иль лесная птица, что, и на зиму глядя, кричит дерзко и вызывающе, но дерзко и вызывающе не по отношению к сущему, она и есть часть его, а по отношению к тем, кто вознамерился подняться над сущим, и тем самым оскорбил сокровенное в птичьей ее сути, почувствовала успокоенность, что протягивалась к ней от старой лошади, незлобивость ее, неотказность от смерти, и вздохнула грустно и медленно побрела к тому месту, где над водой еще возвышалась лошадиная голова. И, когда она скрылась под волнами, Краснопеиха долго не хотела поверить в это, и терпеливо ждала, когда всплывет Каурка. Она ждала, подойдя к темному урезу воды и ругая себя:
— Все у меня наперекосяк. Сама виновата, что потеряла из виду Каурку. Когда б не с глазами что-то… заслезились вдруг, все было бы ладно…
Краснопеиха помедлила, с удивлением повторила эти слова, но не отыскала в них прежнего смысла, помнилось, что они как бы в насмешку отпущены ей. И тут она обратила внимание на пацанву. С минуту смотрела на нее, не узнавая, а потом поменялась в ней, она догадалась, отчего пацанва околачивается на берегу и закричала что-то томяще горькое. Голь перекатная отступила, бормоча под нос:
— Сду-е-ла мамка-та!..
Спустя немного пацанва убежала, уже не думая о матери, точно бы с нею не однажды случалось нечто подобное, когда на сердце сдавит и нет мочи дышать и все-то не мило. Но нет, не так это, не так… Вряд ли Краснопеихе бывало больней, чем нынче. Она поняла, что это ее детки загнали лошадь в ледяную воду. И все перевернулось в ней, стало пусто и дичало, ни на что бы не смотрела, каждая малость: дрогнувшая ли ветка на дереве, тихий ли стукоток в глубине леса, — предвещала беду. Вот в таком душевном состоянии она снова увидела на море серое колеблемое пятно, подумала, что это Каурка, наконец-то, вынырнула из темной бездны. Краснопеиха шагнула вперед, первая же волна ударила ее по ногам, натекло в ичиги и стало сыро и неприятно, а чуть погодя и знобяще. Но она ничего не заметила, смотрела на то темное и колеблемое, что и впрямь прежде было Кауркой, а нынче невесть что… Не сразу до нее дошло, что видят глаза. Когда же она очнулась, почувствовала в теле слабость, все же сделала шаг-другой назад, так что и шибкая волна не могла бы дотянуться до нее, и опустилась на заледеневшую землю и тоненько заголосила. Это ее голосение походило на скулеж побитой собаки. Во всяком случае, Мотька Коськова так и подумала, выйдя на морской берег и не умея ничего разглядеть, кроме синевато-темной и странно густой, но, точнее сказать, с каждым днем жестче и сильнее загустевающей водной поверхности. А время спустя, удивляясь тому, что скулеж не уменьшается, напротив, все больше делается похож на волчий вой, распаляясь от страха, Мотька неожиданно наткнулась на Краснопеиху и тут поняла, что явилось причиной ее страха, и успокоилась. Она спросила у простоволосой бабы с почернелым лицом, в курмушке с побитыми боками, приникшей к земле, точно бы в надежде услышать что-то:
— Ты чего, милая, рвешь душу?..
Краснопеиха не заметила, когда подошла Мотька, и смутилась. Эта странно горячая смута вдруг пронизала всю ее. Она подумала, что голос тот от земли… Но мыслимо ли, чтобы чей-то голос дотянулся до нее, поверженной горем? Получается, что мыслимо. И чуть погодя она приняла это безоговорочно и плотнее прижалась к земле, точно бы боясь упустить еще что-то. Но вокруг было тихо, лишь в земной глубине погромыхивало, сдвигалось, там словно бы вершилась какая-то работа. Когда же до Краснопеихи донеслось нечто нетерпеливое, вопрошающее, странно живое, однако ж вовсе не такое, о чем она хотела бы нынче услышать, Краснопеиха подняла голову и увидела Мотьку, и лицо у нее сморщилось, стало некрасивым. «Господи, я-то думала, издалече сей голос…» — сказала она устало и вдруг заревела, а потом вскочила на ноги и, размазывая по лицу горючие слезы, показала рукой в ту сторону, где покачивалось на
