волнах большое колеблемое ветром пятно:
— Вон ить Каурка-то…
Коськова, не сообразив сразу, причем здесь Каурка, про которую знала, что та лишнего шага не ступит, не покинет поляну, как ни понукай, сказала неуверенно:
— Навроде бы она, но пошто в море?..
— Погубили бедняжку, загнали в лютую стынь — не выберешься, темным-темно. Ой, оченьки!..
— Да кто погубил-то ее?..
— Есть, кому… Иль нет, скажешь? Есть!..
Мотька начала осторожно выпытывать, кто бы мог загнать старую лошадь в ледяную воду, и Краснопеиха, поддавшись тому сладкому, хитроплетенному, что прозвучало в чужом голосе, и не умея совладать с душевной колготой, стала сказывать про свою боль, и, чем дальше, тем торопливее, уже ничего не беря в ум и запамятовав, что перед нею не участливая до сторонней беды баба, а Мотька… Мотька Коськова. Можно ли ей доверить сердечное?..
Ах, ты, горе луковое, ну, зачем ты еще и про голь свою поведала да про вину ее?.. Иль поймет Мотька, не посмеется над горемычной?.. А хотя бы и посмеется! Знать, выпало ей — поплакаться на груди у зло творящего человека.
Краснопеиха сказывала про свою боль в тайной надежде, что она усохнет, не будет так мучительна. Но боль не выплескивалась в слова, не оборачивалась в ветер, что теперь подымался над округой и расшевеливал водную поверхность, усыпав ее густой упрямой морщью. И баба в одночасье, словно бы кем-то направляемая, чьей-то властной рукой, поняла, что поменялось в ней, в душе, и уж не будет она прежней, но в чем-то другой и для себя еще непонятной. Эта, другая прошла чрез адовы муки, вызванные к жизни предательством близких людей, и не пожелала запамятовать про них, и теперь они не покинут ее до последнего дня ее.
— Ах, ты, Господи!.. — прошептала Краснопеиха, позабыв про Мотьку и думая о поломавшем в душе. — Чего сотворилось с вами, детки, отчего вы так залютели и стали ничем не лучше тех, кого нынче кажут по «ящику»? Чтоб ему гореть в синем пламени!
А ветер усиливался, и вот уж волны стали белыми, яростными, накатывали на берег, шевелили гальку, но зачастую и малые камни, не сегодня и не вчера сдвинутые с места. Мотьке показалось, будто де все теперь на земле преисполнено непрестанного движения. Ей неприятна эта непрестанность, и она ушла бы, благо, никто ей нынче не указ, даже Револиного строжалого голоса она не испугалась бы, обучилась и на сердечного друга при надобности накидывать узду, но не хотелось уходить, так бы все стояла и смотрела на сторонние душевные муки. До чего же это приятно — на сердце делается знобяще, а вместе и щемяще сладко. Ох, сладко!.. Глаз бы не опускала, и подтравливала бы и подпитывала бы чужое страдание, чтоб долго не покидало соседскую душу, не расплескивалось… Нынче Мотька ко всем одинаково лютая, нет для нее ни правых, ни виноватых, все на одно, отвратное сердцу лицо. Уж давно миновало время, когда неприязнь ее была избирательной и касалась лишь тех, кто жил в отчей деревне и кого она мысленно называла вражьими детьми, не ища разницы между ними — малый ли дитятко перед нею, летами ли согбенный старец?.. Вот почему она и к Краснопеихе, помимо привычной неприязни, чувствовала лишь интерес, обыкновенно для нее настоенный на убеждении, что люди должны мучиться душевно, ведь в свое время и она мучилась и не знала, как жить дальше. Она видела, сколь велика напасть, свалившаяся на голову несчастной бабы, но позже до нее дошло, что дело тут не в напасти: погибла лошадь, — точнее, не только в этом, а и в том, что скрывалось за происшествием и являлось для Краснопеихи обещанием другой жизни, может статься, более доброй к ней и светлой. Обещание другой жизни связывалось у бабы с работой, которая тесно соединялась в ее представлении с погибшей лошадью. Она привыкла думать, что завтрашняя ее безбедная жизнь во многом создается работой, которую выполняла старая лошадь. И оттого часто обращалась к ней с ласковыми словами, называя привычно для деревенского люда кормилицей и утешницей в невзгодах. Она думала, на деревне понимают про ее отношение к старой лошади. Она и для своей голи не делала исключения и была потрясена, когда увидела, что это не так… И прежде сознавала, что распутились детки и надо бы приструнить их, она и мужу не однажды сказывала про то же, но он лишь разводил руками, а иной раз говорил:
— Ну, чего ты липнешь ко мне, словно репей, с пустяками. Небось за моей-то спиной не торчал батяня с палкой, не поучал, а я все ж… М-да!..
— Худо, что не поучал. Ой, худо!..
— Ну, ты… Я одно знаю: жизнь учила меня славно, зато и был я нужен прежней власти, да и нынешней тож… Вот я и говорю: зря ты опасаешься за ребятню, все будет, как надо. Думаю, и эта власть, когда поумнеет и войдет в силу, не бросит моих деток, вылепит из них людей.
— Уж вылепит, уж вылепит… — с грустью отвечала Краснопеиха, но не перечила мужу. И нынче не перечила бы, когда б довелось услышать такое: вдруг все, касаемое сыновей, сделалось безразлично, каким-то особенным напряжением душевных сил она дотянулась до понимания того, что ее дети и не ее как бы, а чьи-то еще. Иль впрямь уже оттиснулись к теперешней власти? Ох, почужели родименькие! Она успела нынче разглядеть в их глазах неприятие своей сердечной сути, тогда и мысль захолонула: «Что же дальше-то, Господи? Иль уж никому не нужна я?!..» Это — вначале, а потом накатило безразличие, твердила упрямо: «Ну и пускай! Пускай!..»
Краснопеиха увидела Каурку: ее прибило к берегу. Но не поверила своим глазам, спросила у Коськовой:
— Иль впрямь прибило? Иль мнится мне?..
В душе у Краснопеихи уже не одна боль полынная, еще что-то, как бы даже знак от Всевышнего, и поведал тот знак о нездешнем, облегчающем сердечную муку. И Краснопеиха охотно подчинилась Божьему велению, из заоблачных далей притекшему, и кинулась к тому месту на берегу, где тускло посверкивали каменистые проплешины. Туда прибило Краурку. Подбежала, дотронулась до нее дрогнувшей рукою, точно бы ожидая ощутить под пальцами трепетную жизнь, и сознавая, что так не бывает, а когда окончательно убедилась в этом, упала на колени, обнимая враз ослабевшими руками Каурку, и заголосила. Холодные волны накатывали, обливали ее студеной водой, но она не замечала этого, находясь во власти душевной муки. Подошла Мотька, сказала что-то касаемое сдохшей лошади, которую надо бы
