— Акклиматизируемся по мере возможности, — ответил Модест с характерным для него ленивым кокетством.
— Я не понимаю, как можно добровольно так долго находиться за границей, — раздраженно заметил Петр Ильич. — Меня уже через неделю начинает мучить тоска по дому, если мне приходится уезжать из России.
— Но ведь в Париже так хорошо, — растерянно возразил Модест. — И потом, ты ведь сам большую часть времени провел за границей.
— Это совсем другое дело, — сварливо возразил Петр Ильич. — Это нельзя назвать добровольным: я или болел, или ездил по работе.
Оба брата знали, что это не так, но Модест решил, что возражать не стоит.
— У вас, литераторов, похоже, чувство патриотизма полностью атрофировалось, — нервно и строго заметил Петр Ильич.
Модест в ответ покачал головой:
— Боже, какой ты сегодня странный!
Они наняли извозчика. По дороге в гостиницу «Ришепанс» Петр Ильич был молчалив и раздражен.
— Над чем ты сейчас работаешь? — угрожающим тоном спросил Чайковский младшего брата после долгого молчания.
— Ты же знаешь, — ответил Модест, — над моей пьесой… Она скоро будет готова… Я тут нескольким друзьям из нее зачитывал. Они говорят, что на этот раз получается действительно очень неплохо.
— Нам обязательно нужно обсудить новое либретто, — Петр Ильич уставился перед собой остекленевшими глазами. Похоже, он в дороге опять выпил лишнего. — Между прочим, у меня здесь на тебя будет мало времени. Очень много дел.
Он заметил, как бедный Модест весь сжался, и тут же сердце Петра Ильича дрогнуло — от жалости. «Зачем же я его обижаю? — вдруг ужаснулся он. — Он же не виноват, что я страдаю, что эти минуты для меня мучительны…» Петр Ильич любил своего брата Модеста и по-отцовски заботился о нем. Он с гордостью и нежностью следил за его успехами, за его литературной карьерой, он считал его одним из своих самых близких, верных и надежных друзей. И когда он его мучил, как сейчас, то в первую очередь причинял этим боль самому себе.
Сумбурные дни, проведенные им в Париже, были тяжелыми и для Модеста, и для Петра Ильича, который постоянно куда-то спешил. Он снова наносил визиты герцогиням и музыкальным критикам, поскольку на 24 марта был назначен большой концерт. Он ездил на переговоры с дирижером Колонном и с издателем Марквартом, на приемы, репетиции, пресс-конференции. Петр Ильич в черном сюртуке с белой орхидеей в петлице, всегда возбужденный, с нескрываемым оттенком раздражения в голосе, проводил время либо в экипаже, везущем его с Елисейских Полей на бульвары или с Монмартра в Сен-Жермен, либо в приемных, салонах, концертных залах, фойе, дорогих ресторанах и театральных ложах. Бедному Модесту, с таким радостным нетерпением ожидавшему приезда брата, приходилось довольствоваться редкими часами, которые удавалось провести с ним в интимной обстановке. В гостинице «Ришепанс» они встречались с пианисткой Софией Ментер, которая гастролировала в Париже, с честолюбивым Сапельниковым и со скрипачом Юлием Конюсом, который раньше работал в Московской консерватории, а теперь играл в оркестре Колонна. Это были самые лучшие, самые спокойные моменты тех безумных дней. Сапельников, который, казалось, не мог прожить без музыки и получаса, импровизировал пародии на рояле. Мадам София щебетала и смеялась так, что ее было слышно во всех без исключения уголках вестибюля гостиницы. Ее носовые платочки, флакончики с нюхательной солью, пуховки для пудры и многочисленные сумочки были разбросаны по стульям и коврам, она постоянно что-то теряла или забывала, а потом, заламывая красивые руки, сокрушалась по поводу собственной рассеянности. Она неутомимо развлекала себя и общество тем, что подражала диалекту тирольских крестьян — у нее в Тироле была дача — и рассказывала бесчисленные анекдоты про их непосредственность и чудаковатость, смысл которых она, к своему собственному ужасу, в большинстве случаев умудрялась забыть. В качестве компенсации она под дружный хохот присутствующих пригласила Петра Ильича непременно в ближайшее время навестить ее в замке Иттер.
Сразу же после большого концерта, который имел намного больший успех, чем вечера Чайковского в «Шателе» два года тому назад, Петр Ильич покинул Париж. Он надеялся поработать и немного отдохнуть в каком-нибудь, по возможности чужом маленьком городе, где его никто не знает. На этот раз он искал убежище не в Магдебурге и не в Ганновере, а в городе Руане. Но гостиничные номера мало чем друг от друга отличались. Петр Ильич разложил перед собой наброски к «Щелкунчику» на узком и шатком письменном столике в стиле «бидермейер», который мог бы с тем же успехом украшать любой гостиничный номер в Одессе, Любеке или Сан-Ремо.
Он попробован сочинять, но почувствовал отвращение к балету. «Что же это я, старый шут, должен сочинять резвые мелодии, под которые барышни в блестящих пачках будут прыгать по сцене! — думал он с досадой. — Разве это для меня? Мой талант, если у меня вообще когда-либо таковой имелся, вырождается и превращается в гнусную кустарщину. Да и к назначенному сроку я ни балет, ни оперу закончить не успею. Я хочу написать директору, что буду готов только к следующему сезону. Стоило ли вообще за них браться? Если мне и суждено еще создать что-либо, достойное называться музыкой, то это должно быть нечто совершенно другого рода, совершенно другого звучания… Может быть, мне еще предстоит большая исповедь, я должен покаяться перед миром…»
Вместо того чтобы работать, он пил коньяк и писал письма Владимиру. Спустя два дня в Руане появился Модест. Пьер был несколько удивлен этому визиту. Он был уверен, что Модест прибыл с какой-то определенной новостью. От ответа на вопрос Петра Ильича, почему у него такое загадочное выражение лица, младший брат уклонялся.
— Ничего особенного, — отвечал застенчивый Модест.
— Тебе деньги нужны? — поинтересовался Петр Ильич.
— Нет-нет, — отвечал Модест.
— У тебя работа не идет?
— Да нет, — возражал Модест, — жаловаться не на что. Между прочим, я на днях уезжаю в Россию.
— Неужели наконец почувствовал тоску по дому? — спросил Петр Ильич не без ехидства.
— Да, — подтвердил Модест, — я тоскую по дому.
На этом и расстались. Застенчивый Модест уехал из Руана, так и не раскрыв тайны, тень которой так отчетливо вырисовывалась на его добродушном, честном и, между прочим, совсем не глупом лице. Через пару дней за ним в Париж последовал близкий к отчаянию Петр Ильич.
В отеле «Ришепанс» ему сообщили, что мсье Модест изволили еще позавчера отбыть в Россию. «Какая неожиданная спешка!» — подумал Петр Ильич. Теперь он скучал по Модесту и сожалел, что в последнее время был так резок и вспыльчив. В отсутствие брата он чувствовал себя в Париже еще более одиноким. В мрачном расположении духа он бродил по парижским бульварам.
Недалеко от оперного театра находился читальный зал, где были и русские газеты. Чайковский время от времени заглядывал туда на часок. «Какой скучный день, — подумал он. — Чем же мне заняться? Почитаю-ка я газеты. Может быть, узнаю какие-нибудь забавные сплетни из Петербурга, которые меня развеселят».
Читальный зал был переполнен. Единственная имеющаяся в наличии русская газета находилась в руках толстой, страдающей одышкой дамы преклонного возраста. Петру Ильичу пришлось набраться терпения. Он листал парижские юмористические журналы и возмущался глупыми и примитивными картинками, которые издатели предоставляют вниманию читателя, — обнаженные женские груди и ноги во всевозможных ракурсах. Наконец астматическая дама, пыхтя, поднялась со своего места. Петр Ильич ловким движением перехватил московскую газету, на которую уже нацелился небритый студент. Газета была многодневной давности. «Я ничего нового не узнаю и ничего забавного», — раздраженно подумал Петр Ильич.
Тут в глаза ему бросился крупный некролог в черной рамке. В Каменке под Киевом скончалась госпожа Александра Ильинична Давыдова.
Саша умерла. Умерла Володина мать. Умерла сестра, которая разделяла с ним тысячи общих воспоминаний. Она забрала с собой воспоминания. Она теперь была с матушкой, как и положено послушным детям. Так Саше и Пьеру внушала их добрая Фанни.
Петр Ильич сидел в переполненном парижском читальном зале. Рядом с ним группа французов оживленно обсуждала очередной политический скандал. Через приоткрытую дверь в помещение проникал шум Оперной площади. Невидящий взгляд Петра Ильича застыл на московской газете, которой уже так давно дожидался небритый студент.
«Так вот какую печальную тайну должен был сообщить мне Модест. Он для этого и приехал в Руан. Но он так и не решился мне ее поведать. Он правильно сделал. Если бы я узнал, я бы отменил американские гастроли. Может быть, мне действительно их отменить? Мне бы следовало ехать в Каменку утешать Боба. Я ни разу не видел Боба в слезах. Если бы я сейчас поехал в Каменку, я бы увидел его лицо, мокрое от слез. Странно, что я не плачу».
