Чтобы отвлечься, Петр Ильич решил навестить своих друзей во втором классе. В поезде из Руана в Ле-Авр он познакомился с парижским коммивояжером, эмигрирующим в Америку. Тот оказался бойким и предприимчивым малым, и Петру Ильичу нравилось с ним беседовать. Кроме того, вторым классом путешествовали шесть молодых раскованных барышень. Это были «Шесть бабочек». В сопровождении импресарио они направлялись в Нью-Йорк, где должны были выступать в большом варьете: петь, танцевать и дрыгать ногами в канкане. Это общество было Петру Ильичу намного приятнее, чем канадский епископ и владелец скотобоен с семейством.
Шесть веселых барышень и бойкий коммивояжер собрались в тесной, прокуренной каюте импресарио. Одна из «бабочек» пела неприличные куплеты под гитару, коммивояжер от удовольствия прищелкивал языком, а импресарио хранил деловой и серьезный вид и даже делал замечания по поводу произношения своей очаровательной подопечной.
Петра Ильича встретили всеобщим ликованием. Ему тут же пришлось заказывать выпить. Поскольку он сразу заказал две бутылки коньяка, «бабочки» бросились целовать его в нос и в щеки, а коммивояжер радостно объявил, что старина русский — свой человек. Очаровательная особа с неправильным произношением спела еще один непристойный куплет. Петр Ильич поинтересовался, не боятся ли господа кораблекрушения. Все рассмеялись, а коммивояжер из вежливости признался, что «море сегодня действительно и немного устрашающее». Потом играли в карты. Петр Ильич неожиданно быстро проиграл несколько сотен франков коммивояжеру с импресарио.
Поскольку он изрядно выпил, он начал изливать свою душу коммивояжеру, жаловался на то, что одинок, что сильно тоскует по дому и страшно боится чужой страны Америки. Коммивояжер смотрел на него с сочувствием.
— Ничего, старина, — наконец произнес он. — В вашем возрасте это совершенно естественно!
Петр Ильич подумал, что у него скоро день рождения. Сколько ему стукнет? Пятьдесят один год. А ведь коммивояжер принял его за древнего старика.
— Выше голову, старина! — воскликнул импресарио, подливая ему коньяку.
Одна из «бабочек» в шутку утешительно ласкала старину русского и целовала его в лицо и в темя. На высоком лбу Чайковского остался кровавый след ее алой помады.
Памятный, богатый событиями, открытиями и достижениями гигантского формата; обремененный проблемами, полный неосуществленных стремлений, мрачный и блистательный; приземленный, несмотря на смелый полет мысли; жестокий при всей своей нравственной щепетильности; трогательный и несовершенный при всем техническом прогрессе; фрагментарный, гениальный в своих прогнозах на будущее; противоречивый, познавший и победы, и поражения, и удивительный духовно-интеллектуальный подъем, и отвратительную алчность, меркантильность, псевдоморальное лицемерное равнодушие; героический в своей самокритике; удивительным образом изменивший внешний облик планеты и жизневосприятие всего человечества — таким вошел в историю великий девятнадцатый век.
Этот век был невероятно щедр на лавры. Он одарил громкой славой великое множество своих сыновей. Их имена, в которых звучит триумф эпохи, стали частью всемирной истории. Целая армада великих людей, каждый из которых был по-своему гениален, возвысила и прославила это столетие, сформировала его самосознание, определила его главные особенности, оправдала его крайнюю претенциозность. Выдающиеся деятели науки и культуры увековечили проблематику и противоречивость этой эпохи во всем ее великолепии. Эти носители славы, представители позднего европейского классицизма, кажутся нам тяжеловесными гигантами. У каждого из них, при всем величии, были свои недостатки, свои слабости, так что, глядя на жизнь этих знаменитостей из будущего, мы начинаем испытывать не только восхищение, но и жалость, и в этот момент наше представление о них становится действительно волнующим.
Мы остановили полный восхищения и жалости взгляд на одном из них. Он отнюдь не относится к величайшим из величайших, но тем не менее мы точно знаем и чувствуем, что он принадлежит к избранному кругу гениев. Он одарен их творческой силой и склонностью к меланхолии.
С восхищением и жалостью во взоре мы все никак не можем наглядеться на его тоску и на то благородное упрямство, с которым он ей противостоит, придавая ей новые формы. Нам нравится быть очевидцами его трогательной борьбы! Ведь это дитя уходящего столетия и его поздней культуры живет в постоянной борьбе: с парализующей болью одиночества, на которое он обречен природой своих личных восприятий; с мучительной неуверенностью в собственном таланте и успехе, состоящем из целого ряда противоречащих друг другу элементов, которые он собирает воедино, долго рассматривает, оценивает и нередко отбрасывает. Он борется, заставляет себя сопротивляться, не сдается — значит, он герой. Он осознает свое высокое призвание и подчиняется ему — значит, он смиренен и благочестив. День ото дня растет соблазн — сдаться, бросить все, сложить оружие. Но день ото дня, глубоко и горько уязвленный, он все же находит в себе силы взять себя в руки. Он продолжает свой путь, как человек, который обязан доставить важное донесение и не имеет права на усталость, пока не будет произнесено самое последнее слово, последняя буква доверенного ему сообщения. И вот он все идет и идет. Чувство долга подгоняет его. Вокруг него сменяют друг друга пейзажи и лица, но он всегда один со своим важным сообщением. Он оставляет позади один рубеж за другим. Где же мы застанем его сейчас?
Мы видели его ночью на раскачивающейся прогулочной палубе, где ему в шуме волн и завываниях ветра послышалась песня об утерянных лицах. Эта песня обладала такой силой, она так захватила стареющего композитора, так смутила и поразила его, что он почувствовал непреодолимый страх одиночества и бросился искать общества. Мы видели, как он зашел в прокуренную каюту импресарио или торговца барышнями, который в обществе шести пестрых «бабочек» направлялся в Америку. Композитор, в ушах которого все еще звучала песня об утерянных лицах, играл в карты с импресарио и с коммивояжером, с которым познакомился в поезде по дороге из Руана в Ле-Авр. Он проиграл несколько сотен франков. Одна из «бабочек» утешала его поцелуями. В этой забавной и в то же время отчаянной ситуации его сопровождал наш полный восхищения и жалости взор. Здесь мы с ним и расстались.
Его морская поездка продолжалась. Море успокоилось, «Бретань» не пошла ко дну. Несколько дней спустя судно достигло порта города Нью-Йорка. На борт французского парохода прибыло множество дам и господ, встречающих композитора Чайковского, слава которого вышла как за пределы старого континента, так и за пределы уходящего столетия. Президент Нью-Йоркского мюзик-холла господин Морис Рено от имени музыкальной Америки приветствовал композитора на территории Соединенных Штатов. Хорошенькая, стройная и изящная госпожа Рено, выступая в качестве представительницы дамского клуба, вручила ему огромный букет алых роз. Журналисты поинтересовались, каково первое впечатление госпожи Чайковской от Америки. Петр Ильич заверил их, что никакой госпожи Чайковской с ним нет, и на лицах журналистов появилось некоторое разочарование. Супруги Рено уже влекли Петра Ильича к экипажу, который доставил его в гостиницу «Нормандия». Он был в восторге от своих апартаментов, особенно от ванной с уборной и большим настенным зеркалом.
Молодая, полная сил и стремительно развивающаяся страна с восторженным интересом принимает у себя европейских знаменитостей, представителей позднего классицизма, загадочных гигантов. Назойливая, жаждущая сенсаций, наивная и бестактная пресса с жадностью набрасывается на личную жизнь знатных гостей. Кто этот Петр Ильич Чайковский? Что можно о нем рассказать? Здесь его произведения пользуются успехом, и Петр Ильич должен признать, что в Нью-Йорке его музыку знают лучше и любят более искренне, чем в Париже, Берлине или Вене. Но теперь от него ждут фактов, анекдотов, приключений — пикантного, трогательного и забавного из его жизни. Портрет Чайковского, стареющего, с округлой седой бородой, высоким лбом и безвольным ртом, украшает первые страницы ежедневных газет. Теперь от запечатленного на портрете композитора требуют текстов к фотографиям: журналисты осаждают гостиницу «Нормандия». Впечатленные и разочарованные одновременно, журналисты вынуждены сдать позиции — им не подобраться к этой завуалированной жизни, от которой так веет тоской. Разочарованные журналисты решают: у этого знаменитого гостя нет трагического прошлого, ничего сенсационного от него не дождешься. Они отступают в направлении Бродвея, не имея ни малейшего представления о том постоянном напряжении, в котором проходит эта на первый взгляд монотонная жизнь, ничего не зная о ее трагических законах, о ее внутреннем размахе. Между прочим, незнание и непонимание вполне можно назвать взаимными: Петру Ильичу, имеющему достаточно абстрактное представление о стране, в которой он гостит, настолько же плохо понятны ее пафос, ее героизм, ее могучая притягательная сила и новое мировосприятие, насколько бродвейским журналистам плохо понятна духовная и человеческая сущность русского композитора.
