«Свет мой, батюшка, душа моя, радость моя! Ох, свет мой! Как мне на свете без тебя, как живой быть? Ей, ей, сокрушаюся!» – писала Евдокия, и эти трогательные, бесхитростные слова ранили Глебова в самое сердце. Он вспоминал их общую юность, московское житье-бытье, Солянку, случайные встречи, от которых потом так сладко ныло сердце, и еще – свою бытность стольником царицы Прасковьи Федоровны, тайные свидания с Евдокией и крохотную, укромную спаленку с пуховыми подушками, куда он не однажды увлекал свою любушку.
Глебов принимал Мишку Босого тайно, в своем московском доме, накрепко наказывал жене привечать странника, поить и кормить его обильно и сладко, оставлять на ночлег. Татьяне Васильевне все это очень не нравилось, она боялась гнева Петра Алексеевича, который мог сокрушить все их семейство – и Степушку, и дочерей, и ее саму. Но она привыкла во всем слушаться мужа и к тому же с первых дней их подневольного (по крайней мере, со стороны Степушки) брака понимала, что их свадьба состоялась лишь потому, что Прасковью Лопухину выдали за самого государя. Татьяна Васильевна знала свое место – невыгодное, второстепенное, уязвимое, – но на большее не претендовала, не смела. Покорно передавала мужу записочки от царицы Евдокии Федоровны, а случалось, и его цидулки к ней. И знала, всегда знала, что ей не тягаться с Евдокией – царицей московской, некрасивой, убогой и глупой в глазах царя Петра Алексеевича, но прекрасной и незабываемой для мужа чужого, ее Степушки.
Но теперь, когда царица Евдокия Федоровна стала монахиней Еленой, ненавистной государю, а Степушка продолжал тайно переписываться со своей зазнобой и принимал богомольцев да юродивых, приносивших от нее весточки, игра пошла нешуточная. И эта игра могла стоить жизни и Степану, и его нелюбимой жене, а их дочкам – свободы и состояния. Татьяна Васильевна порой видела себя и девочек (в жутких снах, от которых с криком просыпалась ночью) в сибирской ссылке или в крепости, а мужа – покорно склонившим голову на плаху. Ах, Евдокия, Евдокия, царица, своему мужу постылая, сука драная, зачем отнимаешь чужого супруга? И если бы только отнимала – ты и на саму жизнь его посягаешь… А как сбудутся страшные Татьянины сны, и погибнет Степушка в лютых мучениях?
И все же Татьяна Васильевна к Степиному гостю вышла, хоть охая и вздыхая, принесла ему сбитню горячего и пироги с рыбой да с малиной. Скоромного не вынесла: человек Божий мясной пищи без особой надобности вкушать не станет. Впрочем, такая особая надобность у Босого случалась частенько – порою до трех раз в день.
Степушка богомольца этого, посланника, не с дворней усадил, а в господской горнице, за одним столом со всем семейством. Испугалась Татьяна Васильевна: а вдруг кто из слуг на Глебовых донесет, что принимают они гостя из Суздаля да за один стол с собой и дочерьми сажают?! Но Степан жену успокоил: мол, никто не знает, кто этот богомолец да откуда, а подслушивать разговоры майора Глебова дворня побоится: рука у хозяина крепкая, спуска никому не даст. Так и уселись вечером за стол, все вместе. Потом Степушка жену с дочками спать отослал да сам с богомольцем остался.
Мишка Босой поесть любил, от пирогов с рыбой да с малиной, почитай, ничего не осталось. А что не съел, то в переметную суму положил. Запаслив был богомолец… Туда же добавил украдкой пару серебряных ложек со стола – мало ли что Божьему человеку в дороге пригодится?
Майор Глебов хмелен был, но спать не пошел, за столом с гостем засиделся. Стал про житье-бытье Евдокии расспрашивать. Как, мол, живет инокиня смиренная, Еленой называемая, не забыла ли своего Степана?
Мишка Босой рейнского вина с хозяином выпил (даром что Божий человек…), рассказывать начал.
– Почитают царицу Евдокию Федоровну в Суздале. Ни в еде, ни в питье, ни в одежде она не нуждается. На богомолье по окрестным монастырям ездит. Но верных своих друзей да помощников не забыла.
– Как так, на богомолье ездит? Разве то матушка игуменья позволяет? – усомнился Глебов.
– Матушка игуменья первая к руке царицы Евдокии Федоровны приложиться спешит. Почитают царицу в Суздале как святую и Руси заступницу…
– Царицу? – задумчиво переспросил Глебов. – Не инокиню? Разве не постригли в монахини Евдокию Федоровну?
– Постригли али нет, нам про то неведомо… – хитровато прищурился богомолец. – А ведомо то, что в молитвах Евдокию свет Федоровну поминают как царицу благочестивую московскую… Одна у нас, грешных, надежда – что царевич Алексей Петрович с Евдокией Федоровной воцарятся да царь-Ирод преставится… А солдатку его Катерину с дочками – в монастырь!
– Мечты все это пустые… – не поверил Глебов. – Крепко сидит на престоле российском царь Петр. Армия за него. Я сам – человек служивый, я про то доподлинно знаю.
– Может, солдатики и за царя-Ирода… – отрезал Мишка Босой. – А народ честной за Евдокию Федоровну с Алексей Петровичем стоит!
– Что народ? У армии – сила, она с царем в походы ходила. Солдаты да офицеры ему крепко верят…. – усомнился Глебов.
– Ты, Степан Богданович, и сам ахвицер… А Евдокии Федоровне – друг вернейший. Как так? – переспросил Мишка.
– Я Прасковьюшку, Евдокией в браке названную, с юных лет знаю… Потому и служу ей, – объяснил Глебов.
– Вот и подбей за нее солдатиков! Подсоби матушке-Руси! Чтоб старая жизнь на Русь вернулась… Нечего нам с иноземцами погаными знаться да нравы их почитать… Кровь за поганые свейские болота проливаем. Для какой такой нужды?!
– Ты, что ль, кровь проливаешь, человек Божий? – издевательски спросил Глебов.
– Солдатики проливают, жалко мне их, болезных… – тонким, скулящим голоском запричитал Мишка.
– Слышь, Мишка, я вскорости в Суздаль поеду… Рекрутов набирать… – шепотом, почти в ухо гостю, сказал Глебов, озираясь на дверь. – Ты меня к Евдокии Федоровне и введи…
– Духовник царицы, отец Федор Пустынный, поможет… Он – человек праведности великой! – пообещал Босой.
– Вот и сладили! – решил Глебов. – А теперь спать иди, богомолец!
– Что ж передать от тебя царице нашей благочестивой?
– Что скоро она старого друга увидит…
– Письмишко то напишешь?
– Напишу… С утра напишу… Прощай покуда.
Мишка Босой пошел спать в особый, отведенный ему чуланчик, а Глебов еще долго сидел за столом и думал свою тяжкую думу. Что ж, значит, судьба у него, майора, такая, за Прасковьюшку в петлю лезть да с самим царем тягаться… Смерть не страшна, муки страшны, а все ж нельзя Прасковьюшку в беде бросить. Первая любовь не забывается. Видно, любовь эта и последней у него окажется. Увидимся в Суздале, в келье ее монашеской, а там… А там – будь что будет! На миру и смерть красна…
Глава 4. Свидание в Суздале
Степан Глебов приехал в Суздаль для рекрутского набора и, возвещая о своем появлении, прислал инокине Елене щедрые дары: два меха песцовых да пару соболей, из которых она сделала себе шапку, и сорок собольих хвостов… Евдокия расстелила соболя на коленях, нежно гладила их огрубевшими пальцами, прижималась холодной щекой к бархатистому меху, пытаясь удержать, уловить его тепло. Ей казалось, что меха сохраняют тепло рук любимого Степушки, собиравшего для нее эти подарки. Инокиня улыбалась своим горячим, любовным мыслям, и у нее было блаженно-счастливое лицо – как в юности, когда они со Степушкой случайно или почти случайно сталкивались на Солянке, по дороге в храм, на утреннюю или вечернюю службу, и украдкой пожимали друг другу руки. На Евдокии было мирское платье – и настроение ее посетило мирское, почти праздничное.
Такой царицу увидела инокиня Маремьяна, прислуживавшая Евдокии, иссохшая, седенькая старушка, строгая и суровая. Евдокию она, однако, почитала, видела в ней не смиренную монахиню, а подлинную московскую царицу, почти святую. И у этой святой должно было быть приличествующее случаю и страданиям просветленно-мученическое лицо. Но сейчас Евдокия выглядела легкомысленно-счастливой, и это выражение мирского счастья, застывшее на лице царицы, несказанно обеспокоило Маремьяну.
– Почто улыбаешься, матушка Евдокия Федоровна? – строго спросила старица. – Вижу, мысли у тебя греховные, бабьи…
– И верно, бабьи… – тихо рассмеялась Евдокия. – Милого друга вспоминаю – словно перед собой вижу…
– Ах, матушка, быть беде! – запричитала Маремьяна. – Для чего ты монашеское платье сняла и в суетный наряд обрядилась? Коли узнает кто, как быть? И мысли у тебя греховные… В святых стенах да о земном счастье думать – как можно?
– Не могу я иначе… – с тихим вздохом сказала Евдокия. – Каждый день я о нем думаю…
– О ком это – о нем, матушка?
– Об ангеле моем, Степушке… Скоро и сам сюда явится… Жду я его… Жду мое ясно солнышко в темнице этой постылой…
– В темнице? – ужаснулась Маремьяна. – Это ты, матушка, о монастыре святом такое говоришь? Бога побойся!
