Домой из крестовой палаты Федот вернулся пасмурный и сказал брату Якову:
— Будет подходящая кость, будет время, ты и вырезай царей, а я тебе не помощник. Меня вон к протопопу на исповедание таскали… В эту зиму в столицу подамся. Одна голова не бедна, а и бедна, так одна…
Отказавшись от работы в архангельской косторезной мастерской, Федот Шубной сживался с мыслью уйти подальше из дому.
В эту весну семейство Шубных постигло неожиданное несчастье: Иван Афанасьевич провалился на Двине под лед, кое-как выкарабкался, но простудился и сильно заболел. Напрасно пил он крещенскую воду, напрасно лазал на печь и парился веником, над которым были нашептаны знахарем тайные слова, — ни то ни другое не помогало. Болезнь никуда не отпускала из дому старика Шубного. Он стал сохнуть, тяжелей дышать и напоследок еле-еле передвигался по избе. Чувствуя приближение смерти, Иван Афанасьевич, пожелтевший и костлявый, снял с божницы створчатую медную икону и, прослезившись, позвал дрожащим голосом сыновей:
— Яков, Кузьма, идите-ка сюда, я вас благословлю, недолго уж мне жить осталось…
Благословив старших сыновей и пожелав им в достатке и порядке держать семью, скотину и дом, Иван Афанасьевич велел позвать к себе меньшого. Федот прибежал от соседей и, как был в ушанке и полушубке, предстал перед отцом. Старик оглядел его и сказал тихо:
— Шапку-то хоть сними, шальной…
Федот послушно обнажил голову, со скорбью поглядел на немощного отца, на его костлявые плечи и проговорил потупясь:
— Благослови, отец…
Тяжко вздыхая, старик Шубной трижды как-то неловко поднял медный складень[11] над русой головой Федота и при общем молчании домочадцев вполголоса произнес слова родительского благословения:
— А тебе я, сынок, желаю и совет свой отцовский даю и благословляю: ступай в Питербурх, поклонись от меня Михайлу Ломоносову и скажи, что первый учитель его Иван Афанасьев велел ему долго жить… Останься там, учись, слушай умных людей, пользуйся их советами. Смелым будь, правду люби. Я жизнь правдой жил, никого не боялся. И ты так живи. Но смотри, осторожности не забывай, не погуби себя во цвете лет. Остерегайся дураков, если их затронешь, умных — если им вред причинил, и злых — если свел с ними знакомство… Ох, тяжко, парень, погоди, дай провздыхаться. Я не могу… — Старик умолк, закрыл глаза. Грудь его — широкая, костлявая — вздымалась. Передохнул, набрав воздуха, продолжал редко, прерывисто: — И еще скажу тебе, сын мой… коль в люди выйти ты вознамерился и бог то велит. Ладно. Ступай, не перечу… живи, постигай премудрости, пользуйся подсказом умных, а перед невежами-то знай молчи-помалкивай… На чужой стороне родни тебе, парень, не будет. Выбирай сам друзей добрых да порядочных… по выбору друзей и о тебе у людей суждение будет. Питербурх город молодой, а шалостей всяких там излишек. Дорожи временем, жизнь коротка и единожды человеку дается. Безделие да праздность на худые думы толкают. Ты слушаешь меня?
— Слушаю, батько, слушаю…
— То-то. А скоро ведь и голоса моего не услышишь. Ох, тяжко мне… Погоди, дай отдохнуть малость. Духу внутрях не хватает… Прости, господи… — Снова Иван Афанасьевич замолчал и дышал тяжело, с хрипотой в горле. Отдышался еле-еле, вспомнил что-то недосказанное и продолжал через силу: — И запомни заповедное слово: «против зла сотвори благо». Я сам в жизни испытывал: злого человека добрым деянием и подмогой покорить можно. Самые злые люди те, которые зла не прощают… Остерегайся завистников, если в жизни станешь преуспевать. Нет вреднее на свете завистника. Не угомонится проклятый, доколе не сокрушит ложью и клеветой невинного и честного. Будь ты здрав, Федотушка, и счастлив на долгие годы…
Федот поднял голову, заметил на морщинистых щеках отца крупные слезы и сам не вытерпел — заплакал.
— А неохота умирать-то, ребята… — сказал Иван Афанасьевич дрогнувшим голосом. — Когда живешь — день кажется долог, а умирать собрался, оглянулся — коротка же наша жизнь. Ох, коротка… Ha-ко, Федот, поставь складень на божницу…
Умер Иван Афанасьевич поздно вечером. В сумрачной избе, освещенной лучиной, густо надымили ладаном. Собрались куростровские старухи и молились всю ночь. Наутро обмыли покойника, обрядили в длинную холщовую рубаху и положили под образа на широкую лавку. Соседи приходили прощаться, кланялись низко, и каждый вспоминал добрым словом умершего.
— Царство ему небесное, самого Михайлу Ломоносова, бывало, грамоте учил, в люди его спровадил…
— Добрый старик был, простяга! Нашему брату, нищему, во весь каравай милостыню отрезал, царство ему небесное.
— Трех сыновей вырастил, как три подпоры крепкие, такие хозяйство не уронят…
А когда перед выносом усопшего собрались в избу к Шубным все бабы-соседки, начались тогда голошения и причитания с плачем, ревом и всхлипыванием:
…Как во почетном-то, во переднем углу
Лежит Иван Афанасьевич на лавочке,
К сердцу сложены белы рученьки,
Принакрытые полотенечком…
Да ты послушай-ко, наш соседушка,
На кого вспокинул деток своих
Да и соседей, тебя почитающих?
Закручинились наши головы
По тебе, упокойный Иванушка.
Мы, соседи твои спорядовые,
И детки твои, и племяннички,
Не слыхали от тебя слова грубого,
Не терпели обиды-напраслины…
Ой, закроют тебя гробовой доской,
Да положат на дровни-розвальни,
Да повезут ко ограде кладбищенской,
Во далекий путь — во сыру землю…
Провожали Ивана Афанасьевича все от мала до велика: ровдогорские, куростровские, мишанинские мужики с домочадцами, и вся поголовно Денисовка шла за гробом покойного.
Федот вернулся домой с похорон в тяжком раздумье… Не раздеваясь, он полежал ничком на лавке, встал и, нахлобучив на лоб треух, вышел на улицу проветриться от запаха ладана и забыться от надоедливых причетов плакальщиц. До потемок он просидел у Редькина.
Мысль об уходе из Денисовки в столицу теперь не давала Федоту покоя. Но летом и осенью трудно попадать в далекую столицу. Ему пришлось терпеливо ждать до зимы, до первопутка.
Время шло быстро. У Шубных по хозяйству было много дела. За рекой Курополкой густой зеленой травой покрылись обширные заливные луга. На пастбищах отгуливались тучные коровы. Бобыли-пастухи в домотканых рубахах, в засученных штанах, сверкая коленями, бегали за резвыми телятами. Под вечер там и тут слышались переливчатые трели пастушьих берестяных рожков. Сытые коровы-холмогорки и уставшие от беготни телята покорно тянулись к прогонам и, глухо брякая железными колокольчиками, заходили в бревенчатые стойла, где их ждали заботливые хозяйки.
В эти дни Федот Шубной работал с братьями, пилил и колол дрова, пахал, сеял яровое жито и боронил рыхлые полосы. В короткие весенние ночи он в лодке выезжал на рыбную ловлю и брал на острогу крупных щук, метавших по мелководью икру.
Будни проходили в трудах и заботах. По воскресеньям — ближе к лету — становилось веселей. Смех, прибаутки, хороводы и пляски под весенние напевы слышались с полудня и до полуночи. Парни и девушки, нарядно одетые по-летнему, веселились кто как хотел и кто как мог. Пригожие девушки, с позолоченными серьгами в ушах, с разноцветными лентами в длинных косах, бегали за ребятами, ловили их за вышитые подолы длинных рубах и приводили в круг. В другом месте парни со своими подружками высоко подпрыгивали на досках, положенных поперек кряжей. Качели с пеньковыми бечевами на перекладинах были заняты без перерыва. Качались стоя, сидя, в одиночку и попарно.
Подальше от общего гульбища, в белых коленкоровых платьях с узорной вышивкой, сверкая норвежскими перстеньками, расхаживали славнухи, которым подходило время к замужеству. У них свои были думы и песни свои:
Походите-ка, девушки,
Погуляйте, голубушки,
Пока воля батюшкова,
Нега-то матушкина.
Неравно замуж выдется,
Не ровен черт навяжется,
Либо старый душлив,
Либо младый не дружлив,
Либо горька пьяница,
Либо дурак-пропоица.
Во кабак идет — шатается,
Из кабака идет — валяется.
Он со мной, молодой,
Супор речь говорит;
Разувать-раздевать велит,
Часты пуговки расстегивати,
Кушачок распоясывати.
Не того поля я ягода была,
Не того отца я дочерью слыла,
Чтобы мне да разувать мужика.
У него-то ноги грязные,
У меня-то ручки белые;
Ручки белые замараются,
Златы перстни разломаются…
Иногда в летние праздники дородные куростровские девицы вереницами ходили по деревенским улицам и, поравнявшись с избами, где жили ребята-женихи, выманивали их на гульбище задорными песнями. Однажды толпа девчат, остановясь против избы братьев Шубных, возвестила о себе:
