Человек что-то бормотал и помешивал палкой огонь. Андрей вслушался, передернул плечами, стряхивая озноб.
— … Уголья гаснут, знать, в огне душа твоя. Я волхвовала… Мне не открылась суть… Зрак заслоняет сень луны! И гасит уголья мои и чары, как ныне ты их погасил огнем своим. Мне мало ведомо… Да то, что ведомо, сжимает персь мою… Сей сон твой страстный в руку…
«Сумасшедший, — подумал Андрей, вглядываясь в страшное лицо человека. — Конечно, кто еще может быть в разрушенном доме?..»
Человек вновь взворошил огонь, чтобы лучше горело, и отступил.
— Огонь, что ныне жжет тебя и коий ты все тщишься погасить, заронен небом. Ты над собой не властен, князь. Но путь свой сам себе укажеиш…
Он замолк и прислушался. Медленно обернулся к двери…
Андрей отпрянул. Незнакомец чувствовал его взгляд.
Захотелось немедленно бежать отсюда — к людям, в деревню, где, наверное, теперь живут родители, только бы не оставаться больше здесь. Он сделал несколько шагов по лестнице вниз и вздрогнул, услышав гулкий, неприятный голос:
— Зрю я — вельми обильно мук и страстей по земной тропе твоей! А по небесной — благо!.. Но далее бессильны мои чары. Луна претит, мешает!..
Андрей оглянулся назад: почудилось, будто к нему обращены слова, ему пророчат муки…
Он опустился на ступеньку лестницы, зажмурился. Надо было пройти такую дорогу — через башкирскую степь и «эшелон смерти», надо было потерять брата и сестру, чтобы вернуться в разграбленный дом, где хозяйничает сумасшедший! Да еще накликает страсти! Он помотал головой и открыл глаза.
Должна же быть, наконец, справедливость! Пусть не высшая — примитивная, без которой немыслимо жить, ибо жизнь тогда превратится в «эшелон смерти»…
Андрей рывком открыл дверь и стал в проеме с револьвером в руке. Поток дыма хлынул на волю, сквозняком взмело с пола хлопья горелой бумаги. Ослепленный пламенем человек сделал несколько шагов к двери, но затем отскочил за выступ камина, втиснулся в стену.
— Кто ты? Что тебе нужно?
Он был безоружен, если не считать палки. Андрей поднял револьвер, рука тряслась.
— Это мой дом! Мой дом!
Язык еще плохо слушался, голос срывался, речь была невнятной, и, зная об этом, Андреи говорил врастяжку, будто подавал команду к сабельной атаке.
— Так бери его! Бери, если твой! — незнакомец швырнул палку в Андрея. — Теперь все твое!
Палка, описав красную дугу тлеющим концом, ударилась в стену. Человек отвернулся в угол и вдруг закашлял сухо и трескуче. Взбаламученный сквозняком дым реял теперь по всему залу, белый пепел порошил глаза, пахло горелым тряпьем. Андрей осмотрелся. То, что было перед ним, выглядело чужим и никак не походило на его дом, однако в поведении человека, словно сквозь дымовую завесу, угадывалось что-то знакомое. Андрей спрятал револьвер и подошел к камину. Надсадный кашель в углу как-то незаметно перешел во всхлипы, и, лишь прислушавшись, Андрей понял, что человек плачет. И слезы эти будто озарили Андрея; он содрогнулся всем телом и выдохнул:
— Саша?!
В следующую секунду он шагнул к нему, резко дернул за плечо и заглянул в лицо.
— Саша?!
Брат не плакал, глаза были сухими и блестящими, словно в лихорадке. Он цедил в себя воздух, так что западали крылья носа.
— Брат! Брат мой!
Саша не узнавал, вжимаясь спиной в угол. Или не верил. Андрей притянул его к себе, но обнять не смог — Саша дернулся из его рук, вырвался и попятился к огню.
— Это я! Я! — крикнул Андрей. — Смотри! Я это!
Обнявшись, они долго сидели на полу и бесслезно плакали. Андрей разбередил рану на лице, и свежая кровь капала на Сашину бороду. И чем дольше они сидели так, тесно прижавшись, тем больше начинали походить друг на друга, словно возвращалось утраченное еще в детстве их близнецовое братство. Они будто рождались заново, являясь на свет связанными одной пуповиной, и в этой связке пока не было им дела ни до чего в мире…
— Сейчас, сейчас, — спохватился Александр и стал рвать нательную рубаху. — Я перевяжу тебя, потерпи…
Шов на рубахе не поддавался, крепкая холстина напоминала кольчугу.
— А Оля?.. Оля с тобой? — Андрей замер в ожидании, и по мере того, как длилась пауза, холодная волна отчаяния, возникнув возле сердца, окатила голову, поплыли перед глазами закопченные стены. Он стиснул зубы, сморгнул красноту. А Саша с неожиданным остервенением вскочил, сгреб кучу тряпья у камина и швырнул в огонь. Пламя охнуло, и в зале стало темно. Лишь дым, вырываясь из-под свода, светился ало.
— Заложников держали в казарме, — откуда-то из темноты сказал Саша. — Охрана не подпускала… Я ее видел! Издалека.. Она несла ведро с водой. Я крикнул! Оля не услышала, а может, не поняла… Тогда я полез через ограду, там стена кирпичная… Охранник ударил прикладом…
— Что? Что потом?! — закричал Андрей.
— Не знаю! Очнулся на вторые сутки у какого-то старика башкира. Побежал в казарму, а там пусто… Их куда-то увели, ночью… У большевиков эвакуация началась… Какая там эвакуация? Бежали!.. Я искал ее и тебя искал… Потом чехи пришли, казаки…
Андрей справился с головокружением, тяжело поднялся на ноги.
— Ее нельзя было спасти?.. Что молчишь?
Саша подцепил палкой грязный ком тряпья, пламя на миг высвободилось и озарило зал.
— Можно было… Если бы ты красных не предал.
Андрею показалось, что он ослышался. Но брошенная Сашей фраза стояла в памяти, как крест над могилой.
— Я предал? — спросил он, ощущая, как немеет язык.
— Ты! — крикнул брат.
Андрей шагнул к камину, постарался заглянуть брату в лицо, но тот резкими движениями ворошил огонь и отворачивался от дыма.
— Нет, нет, ты посмотри сюда, — Андрей дернул его за плечо. — Неужто и Оля так посчитала?
— Не знаю… Мы с ней не говорили. Я молился, чтобы ты остался на той стороне.
— Господи! Только бы она так не посчитала. — Андрей опустился на пол, промокнул кровоточащую рану на лице рукавом. — Если ее нет в живых… Если она… Только бы не подумала дурного… А может, она жива?! Может, их увели?! Я до конца… Нет! Она жива! Я не верю! Ее нужно искать, слышишь?
— Я искал, — холодно бросил Александр. — Я тоже не верил.
Он отшвырнул палку, ударил кулаками по мраморной доске над камином и закашлялся, сгибаясь пополам. Огонь разгорался медленно, лизал тяжелое, будто спрессованное в камень тряпье, и в жидком его свете плотный дым над головами тоже казался каменным, так что создавалось ощущение, будто опускается потолок.
— А полковник Махин показал мне овраг, — продолжал Саша, откашлявшись и сдерживая клекот в груди. — Там их присыпали…
— Махин? — словно очнувшись, спросил Андрей. — Это же Махин предал! И ты поверил ему?
— Нет, я никому больше не верю, — успокаивая дыхание, проговорил брат. — Вокруг нас только ложь и ничего, кроме лжи. Обе стороны лгут сами себе, лгут народу и желают только власти. Власти любой ценой! И люди, как смола, — горят, горят… Что произошло с нами? — кого-то спрашивал он. — Нет веры слову, забыта честь… Офицерская честь… Кругом игра, политика и кровь. Откуда такое в нашем народе? Что случилось с русской душой?..
— Погоди, Саша… Я не предавал, — Андрей ощущал подступающую слабость. — Ты веришь мне?
— Что? — будто во сне спросил брат. — Да, я понимаю… Большевиков предал Махин. Он командовал армией. А ты всего лишь полком. Из его армии… Но Оля была заложницей! А ты сестру не пощадил.
— — Мой полк там остался, под Уфой! — Андрей потянулся руками к брату. — Все легли, все… Я думал о ней! Я помнил! И столько за это народу положил! Страшно сказать сколько!
Александр отшатнулся. Пламя наконец набрало силу, и Андрей увидел, что в камине горит офицерская шинель; и коробится в огне, сворачиваясь в рожок, золотой погон. Сукно напитывалось дымом, таяло и затем вспыхивало ярко и с треском, хотя сгорало не сразу и какое-то время пылало, словно фитиль.
— Вина моя, Саша, моя, — завороженный огнем, продолжал Андрей. — Когда на ногах стоишь — не видать в траве. А пополз на коленях — ступить некуда… Они мне как родные стали. Перед глазами лица…
Отгоревший погон выкатился из огня и, мгновенно остынув, остался лежать на золе серой стружкой. Пламя камина почему-то не грело, озноб сотрясал тело, и, чтобы подавить его, Андрей напрягал мышцы и говорил сквозь зубы:
— Сил нет больше… Меня выходили, чтобы до дому дойти… А где дом, Саша? Я бежал из «эшелона смерти». Знаешь, эшелон такой на восток идет…
Андрей не ждал ответа или какого-то участия в разговоре. Он торопился сказать побольше, ибо чувствовал, как знакомый спазм сжимает горло, вновь немеет язык и теряется дар речи.
— Я будто воскрес, Саша… Мертвым был, помню себя мертвым… И люди кругом — не люди…
— Прости, Андрей! — Александр поймал руки брата. — Я думал плохо!.. Я думал, ты погиб, и о тебе мертвом плохо думал. Прости! — Он помолчал, потом заговорил снова: — Меня мобилизовали, признали годным… В прежнем звании… При штабе у Махина был. Мы с тобой оба у него наслужились!.. А теперь все кончено, амуницию в огонь, в огонь!.. Я увидел и понял гражданскую войну. Это такая же война, так же убивают. Только еще вешают. И стреляют в затылок… А выжить хочется!.. Только героев на гражданской не бывает. Нет героев и быть не может. В том вся разница. Есть только виновные. На всех вина, кто под ружьем был. А есть и особо виновные, которым прощения не будет. Никогда… Героев помнят вечно, а виновных вечно не прощают…
