Андрей помотал головой, испытывая озноб. Застойный дух был густ и тяжел, он не смешивался с чистым воздухом и оседал к самому полу. Андрей растолкал Бутенина.
— Идем отсюда!.. — прошептал сдавленно и побежал к выходу.
На улице светила луна, и фонари на перроне меркли под ее силой.
Они шли вдоль вагонов, за стенами которых слышалось ржанье лошадей и многоголосое человеческое дыхание. Часовые провожали их долгими взглядами винтовочных стволов, жались на всякий случай в тень и что-то сердито бурчали вслед. Возле водокачки Андрей остановился и задрал голову. Черный провал окна был пуст, из трубы сочилась зеленоватая от лунного сияния вода и неслышно падала на шпалы. Андрей зашел с другой стороны и увидел брезжущий свет в высоком, выше человеческого роста, окошке.
— Погоди, — сказал Бутенин и, подставив чурку, заглянул в окно, поманил рукой.
Андрей дотянулся до подоконника. Сквозь мутное, закопченное стекло пламя свечи троилось и напоминало цветок. Девушка-заправщица сидела на краю деревянной кровати в длинной рубахе и расчесывала волосы. Она отделяла небольшую прядь, как-то странно водила по ней гребнем, словно смычком по струнам, и откидывала за спину. Смотрела при этом куда-то в темный угол, и в застывших глазах отражались огоньки. Андрей переступил ногами на чурке, отыскал рукой крюк в стене, взялся за него крепко и прильнул к стеклу. Бутенин подергал его за брюки, поторопил:
— Пошли, пошли, постучимся…
Заправщица расчесала последнюю прядь, разделила волосы натрое и стала плести косу. Пальцы ее двигались медленно, плавали в воздухе, незаметно и точно выплетая узор, пряди шевелились, казались живыми, а тяжелеющая коса оттягивала маленькую головку, запрокидывая назад. Завороженный, Андрей глядел не дыша и прижимался губами к стеклу.
Заправщица вдруг встрепенулась, вскочила, и недоконченная коса, выпав из рук, начала расплетаться; пламя свечи заметалось, будто под ветром. Андрей услышал стук в дверь.
— Откройте! — потребовал Бутенин. — Именем революции!
Девушка набросила солдатскую шинель на узкие плечи, кинулась в темноту — огонь свечи потянулся за нею. Андрей спрыгнул на землю, оттолкнул Бутенина от двери:
— Зачем?! Зачем вы?!
— Переночуем, — сказал. Бутенин. — Видал молодку?
Она стояла на пороге и куталась в шинель. За ее спиной был свет. Андрей круто развернулся и пошел вдоль пакгауза, пока не натолкнулся на штык часового, внезапно выросшего на пути.
— Стой! — рявкнул тот. — Куда прешь-то?
Андрей нащупал холодное жало штыка, отвел его в сторону.
— Свои, браток…
— Назад! — скомандовал часовой. — А то разводящего вызову.
Андрей послушно зашагал назад. Дверь водонапорной башни была темна: Бутенин, видимо, вошел внутрь. Луна висела над крышей вокзала, и длинные тени от столбов и деревьев расчерчивали землю в косую линейку. Часовой пыхтел сзади в трех шагах, и Андрей спиной чуял наставленный на него холодный штык.
— А ты почему босой-то? — вдруг спросил часовой. — Одетый вроде ничего, а босой?
— Сапог нету, — просто сказал Андрей.
— А-а, — удовлетворенно протянул часовой: — Ну, иди, ступай отсель.
Андрей завернул за угол пакгауза, к длинным поленницам дров, и вдруг узнал место: здесь в восемнадцатом году он стоял среди других бывших офицеров. А рядом были Оля и Саша… Отсюда все и началось…
Он сел под поленницу. Вместе с ночным холодом подбирался страх. Казалось, он исходит от неба, от холодных звезд, от лунного свечения и, пронизывая насквозь, стягивает душу в твердый комок. Андрей не мог понять, чего боится, впрочем, и не пытался понять. Разум, скованный страхом, не подчинялся воле, и лишь единственная мысль — спрятаться, исчезнуть — торчала в мозгу. Озираясь, он прополз на четвереньках вдоль поленницы, отыскал какую-то нишу и втиснулся в нее спиной, подобрал ноги.
Где-то хлопнула дверь, и он услышал голос Бутенина. «Найдет! — уверовал мысленно. — Найдет, найдет». Он еще вжался, подтягивая колени к подбородку, потом замер, не смея пошевелиться. В другой раз тело бы затекло от неудобной позы, но сейчас он радовался, что может собраться в комок и стать маленьким, незаметным.
— Березин! — кричал Бутенин. — Где ты есть-то?
Выглянуть он не решался, зато напрягал слух, ловил каждый звук. Вот Бутенин заговорил с часовым у пакгауза, метнулся за угол; вот упал и громко выругался. «Найдет! — кричал про себя Андрей и хмурил глаза. — Найдет!..» А Бутенин уже шастал вдоль поленницы, звал, дышал тяжело и запаленно. И еще чьи-то легкие шаги торопливо шуршали по земле.
Потом сильные руки вырвали его из ниши, поставили на ноги.
— Андрей Николаевич? Ты чего' Ты чего такой-то?
Андрей открыл глаза и в ужасе бросился к поленнице, стал карабкаться вверх, обрушивая дрова. Бутенин поймал его, стащил вниз.
— Кости! — крикнул Андрей. — Кости! По костям ходим!
— Где? Где ты кости-то увидел? — недоумевал и пугался Бутенин.
— Вон! Вон! На земле…
— Да это ж щепки! — натянуто захохотал Бутенин. — Дрова кололи, щепки белые…
И вдруг близко, рукой достать, Андрей увидел девичье лицо, мертвенно-бледное, с широко распахнутыми глазами. Рот был прикрыт напряженной узкой ладонью…
— Оля! — закричал он и схватил в охапку тонкую фигурку, завернутую в шинель. — Оленька?! Жива… Жива!
Девушка молча вырывалась, выкручивалась из его рук и дышала в лицо. А он, как безумный, шептал одно слово, одновременно и пугаясь его звучания, и наслаждаясь им:
— Оля, Оля, Оля…
Наконец она вывернулась, оставив в руках Андрея шинель, и побежала к водокачке. Растерявшийся было Бутенин пришел в себя, схватил Андрея за плечи. Андрей вдруг ощутил сонливую слабость, зазвенело в ушах, и подкосились ноги…
Он очнулся и сразу увидел старуху на пороге. Она колдовала над деревянной плошкой, на край которой была прилеплена свеча. Он повернул голову, осмотрелся. В изголовье сидела девушка-заправщица в туго повязанном платке по брови, а сам он лежал на деревянной кровати, прикрытый шинелью. Андрей всмотрелся в белое девичье лицо, нашел и крепко сжал ее руку.
— Стану я, благословись, пойду я, перекрестясь, — бубнила старуха вполголоса. — Из двери в двери, из ворот в ворота. Пойду я на окиян-море…
— Чего она? — Андрей сел, не выпуская руки.
— Испуг заговаривает, — прошептала девушка. — Полежи, милай, положи головушку свою.
Она ласково вернула его на подушку. Андрей ощутил горячую руку на своем лбу. Старуха тарахтела:
— Там стоит престол, на этом на престоле стоит матушка пречиста богородица. Пойду я к ней поближе, поклонюсь я ей пониже.
Он прикрыл глаза. Пальцы на лбу чуть подрагивали и ощупывали, обласкивали шрам. Ему казалось, что он спал и видел сон, от которого теперь остались смутные воспоминания и неприятное чувство. Однако он хорошо понимал, что с ним случился приступ, а это значит — болезнь.
— Как вас зовут? — тихо спросил он, заглядывая в лицо девушки.
— Наталья, — ответила она.
Старуха вылила расплавленный воск в плошку с водой и потушила свечку. Кряхтя, встала с порога, валкой, утиной походкой пришлепала к кровати.
— Вон чего боится… — сказала хриплым, низким голосом. — Нынче у всех от энтого испуг случается.
Она подобрала длинный подол и уселась на лавку. Плошка в ее руке свернулась набок, и потекла вода. Старуха не замечала.
— Хоть отливай, хоть не отливай — все одно… Никакая сила не берет. Ох-ха-ха…
Наталья достала из плошки замысловатый вензель застывшего воска, поднесла ближе к свету и вдруг отдернула от себя руку, отнесла подальше от лица.
— Вот-вот, девонька, — вздохнула старуха. — Как ни кинь — все клин.
Андрей встал с кровати, подошел к Наталье, взял у нее восковую отливку. Долго рассматривал, крутил перед глазами, пока воск, согревшись от рук, не стал мягким и скользким.
— Чего глядишь? Шкилеты — они всяко шкилеты, — заключила старуха. — Должно, грех великий на душу взял. Эвон как теперь мертвяки-то тебя достают. Достают и корежат. И еще корежить будут.
Андрей смял, скатал в комок отливку и сжал в кулаке. Теплый воск полез между пальцев И цветом он был черный, словно смешанный с гарью и сажей.
— Дай-ко, дай-ко сюды, — старуха отобрала воск. — Нынче эвон сколь народу еще отливать. Весь народ испуганный… Осатанели, дак что, дак куды теперя?..
Высокое небо и звонкий воздух будоражили душу, хотелось дурачиться по-мальчишечьи и смеяться просто так.
Андрей выехал со двора и пришпорил белого жеребца. Укатанная полозьями улица поблескивала, как накрахмаленный ситец, конь бил ее копытами, высекая искристый снег, слепила до слез белизна, и в этом чистом мире, заботливо ухоженном природой, казалось, не могло быть ничего грешного и порочного…
Белый конь вынес его к сельской площади, где полукругом вдоль церковной ограды был выстроен полк. Андрей придержал жеребца, благодарно похлопал его по горячей шее, поправил кубанку и перекрестье ремней на груди. Красноармейцы еще не видели своего командира, стояли плотными колоннами, толкались плечами, и над заиндевелыми штыками и шапками вздымалось облако пара, вырываясь из сотен ртов. Перед строем на вороном дончаке, каменно застывшем средь белого снега, восседал комиссар Лобытов, правая рука Андрея, — в окружении ротных командиров на разномастных и разнопородных конях. Андрей поискал взглядом фигуру Ковшова среди них и не нашел. Оказалось, что Ковшов стоит подле своей роты на левом фланге, наполовину невидимой за церковью. Его бойцы, смешав строй, грудились в толпу и прыгали, греясь на морозе.
