них конным и пешим, и великую тесноту тем литовским людем учинил.
Однако не для того Давыд Васильевич в Троицу шёл, чтобы возле мельницы сидеть. Он возобновил вылазки из крепости, и в ноябре его отряды прошли на полночь на тридцать вёрст и отбили у тушинцев большое село Константиново, через которое из Александровой слободы вёл кратчайший путь на Волгу, выдвинулись ещё на пятнадцать вёрст и освободили от врагов Заболотье и все окрестные деревни.
В Константинове Жеребцов задержался на пару дней – и дождался, когда через село прошёл на Волгу отряд полковника Кристера Зомме. Сполна расплатившись со своими людьми, Зомме объявил им о своём решении вернуться домой для лечения. Все раненые и часть здоровых отправились с ним – постановили: на всех дорогах неспокойно, солдаты должны охранять своего командира.
В Константинове Давыд Васильевич простился с Зомме – теперь уже навсегда.
Воевода Семён Головин стал лагерем на Киржачской дороге, в селе Ботово, подле Гремячего ключа, освящённого Сергием Радонежским. С высокого холма местность была как на ладони, и напрасно пытался Сапега разгромить лагерь Головина, чтобы обеспечить свободное движение к Киржачу, к Стромынской дороге.
По этой самой Стромынке в середине ноября в Александрову слободу прибыли из Москвы отряды князей Ивана Семёновича Куракина и Бориса Михайловича Лыкова-Оболенского. Из Владимира пришёл Фёдор Иванович Шереметев. Скопин отправил отряды под Ростов и Кашин. Тушинцев оттуда выбили, и они пробирались к Москве просёлками, окончательно превратившись в грабителей.
Однако рать, отправленная под Суздаль на пана Лисовского, потерпела поражение. Красавец Лисовский слыл счастливчиком. Теперь он издалека следил за тушинскими распрями, не влезая в них, и люди его, и кони были сыты на приволье Суздальской земли.
Силы Сапеги таяли. Люди его, смущаемые вестями из тушинского лагеря, всё менее хотели умирать на чужой земле.
Позже, много позже коронный гетман Станислав Жолкевский, размышляя над рукописью «Начало и успех Московской войны», напишет: «…Скопин очень теснил наших, построением укреплений отрезал им привоз съестных припасов, а в особенности тем, кои с Сапегою стояли под Троицею; они несколько раз покушались под Колязиным монастырём и подле Александровой слободы, но, прикрываемый укреплениями, Скопин отражал их, избегая сражения, и стеснял их своими новыми укреплениями. Укрепления сии были наподобие отдельных укреплений или замков, каковой хитрости московитян научил Зомме. Ибо в поле наши были им страшны; за этими же укреплениями, с которыми наши не знали, что делать, московитяне были совершенно безопасны; делая беспрестанно из них вылазки на копейщиков, не давали нашим никуда выходить».
Ружинский
Роман Ружинский спешил вернуться из-под стен Александровой слободы в тушинский лагерь. Ему казалось, что он единственный, кто ещё держит сторонников Димитрия в своих руках. Без него всё рассыплется прахом. Поражение под стенами Александровой слободы отзывалось ноющей болью, сливавшейся с неутолимым страданием от пробитого стрелой бока. Королевские послы, прибывшие от Сигизмунда, каждый день держали совет с боярином Салтыковым и патриархом Романовым, неизменно кончавшийся попойкой.
Первой вестью в Тушине было прибытие в царьков дворец пана Адама Вишневецкого. Меховецкий придумал второго Димитрия, Адам Вишневецкий – первого. Теперь Адам и царик, запершись вдвоём, пьют горькую. Как долго? Да почитай с того дня, как вы, пане, отбыли к Сапеге.
Тот самый Вишневецкий, упрекавший его, Романа, что он перекрестился из православия в католичество! Православный…
Вновь ярость неукротимой волной затопила голову. В руках оказалась палка. Ружинский выставил дверь. Он охаживал палкой пьяного пана Вишневецкого, пока та не переломилась. Обломок швырнул в царика, который успел схватиться за ручку двери. Роман, задыхаясь от боли в боку, дал ему выбежать на улицу и спрятаться в клеть подле дворца, выпил всё, что оставалось на столе, и, мгновенно опьянев и чувствуя, как холодяще мертвеет рука, едва добрёл до своих покоев.
Воинство шаталось, разбредалось, слухи ходили один чуднее другого. Сам Ружинский, напившись раз, стал пить каждый день: ему казалось, что так боль, мучившая его всё сильнее, отступала. На просьбы царика дать ему лошадей или разрешить прогулки отвечал яростным отказом, совсем перестал выделять средства на питание Лжедимитрия. Однако приказал усилить караулы вокруг всего лагеря.
14 декабря прибыли из-под Смоленска королевские послы. Сигизмунд поручил им переманить войско тушинского царика на сторону короля, привезти под Смоленск. Это добавило толков и пересудов.
Однажды царик исчез. Едва весть разнеслась по лагерю, как толпы наёмников бросились грабить дворец. Ружинский приказал обыскать обоз и повозки королевских послов, но там царя не нашлось – ни живого, ни мёртвого.
Пан Тышкевич вышел со своим полком против Ружинского, обвиняя Романа в убийстве царика. Люди Тышкевича начали без команды палить по палаткам Ружинского, пытались прорваться к войсковому обозу. С огромным трудом сторонники Ружинского сумели не допустить разграбления обоза.
Царик, однако, был жив. Лёжа на телеге под грудой тёса, он сумел выехать из лагеря, бросив царицу Марину, и добрался до Калуги. Оттуда он в грамотах обвинял Ружинского в покушении и требовал его отстранения от должности гетмана.
Отряды донских казаков, верные своей присяге Лжедмитрию, вопреки воле атамана Заруцкого решили уйти в Калугу. Заруцкий бросился за помощью к Ружинскому. Хоругви Ружинского ударили в тыл не ожидающим вероломства казакам и истребили две тысячи человек.
Варилась каша крутенька.
Январь 1610 года
Сапега
Замечь, заметь. Буря снежная. Рождество близко.
Водка на клюкве. От неё не так болит голова, как от иных русских водок.
Ян Пётр Сапега. Сапега Пётр Ян. Хитрый лис. Вот тебе и сорок. Что дальше? А?
Швырнул в угол стопку.
Твёрдым шагом приблизился к ложу. Выгнал из-под одеяла дебелую грудастую девку, что грела постель.
Девка фыркнула, обиженно ушла.
Упал как подкошенный. В голове звенело – будто струйка фонтана.
Опять фонтан. Падуя. Белые стены. Чернокудрая дочка аптекаря. Ей поручил отец выкопать драгоценный корень мандрагоры. Она выкопала два. Приготовила настойку. Ей так хотелось присушить этого зеленоглазого славянина!
Он выпил настойку корня-человечка за один раз. Ощутил мужскую ярость и не отпускал аптекарскую дочку, пока она, измученная, не уползла. Впал в забытьё. Его качала морская волна – долго-долго качала, влекла за собой, не отпускала, и он, потеряв разум и волю, готов был делать всё, что ему прикажут.
Как это случилось? Почему он до сих пор здесь, под Троицей? Корень какой мандрагоры подсунули им всем, когда они, одурманенные, собрались на Москву ставить царя?
Как ему опротивели эти заснеженные поля! Что же мешает уйти? Жадность…
Падуя. Кольцо стен. Стены растут, растут вверх – это анатомический театр. Профессор со скальпелем. Вскрытие трупа.
Внезапная тошнота
