прислонился к нему и тут же резко отпрянул. Но и этого мгновения было достаточно ему, чтобы от прикосновения к Трубецкому он получил заряд силы от того общего, что когда-то двигало ими.
Князь Дмитрий, смущённый его порывом, ссутулился, отвернулся от него и медленным шагом вышел из каменного мешка в тёмный и сырой коридор.
А Заруцкий, взвинченный этой встречей с бывшим боевым товарищем, заходил, заметался по тесной камере, не замечая, что кандалы бьют по ногам, больно натирают их до крови. Он ходил и ходил, широко открытыми глазами пронзая кромешную темноту… И там, в темноте, перед ним, прошла вся его вольная, беспорядочная, злая и густо политая кровью жизнь… Крым, Дон, Волга, самозванцы, короли, гетманы, царики… И Марина… На этом его взор стал гаснуть…
Наконец он выдохся, упал на жёсткий топчан и, обессиленный, забылся тревожным сном. И во сне перед ним снова появился Трубецкой, чтобы на этот раз исчезнуть навсегда, когда он сказал ему, как всегда, правду-матку: «Ты будешь смотреть, как меня будут садить на кол… Будешь! Никуда не денешься!..»
Да, у него, умного, сильного, смелого и непоседливого, дерзкого, жестокого и честолюбивого, жизнь не могла закончиться по-иному.
Марину повели узким ходом в башне по лестницам вниз, всё вниз, в подземелье под крепостной башней, вот здесь, в Коломне… Эту башню она запомнила… Та, восьми этажей, высокая, многогранная, с узкими бойницами, бросилась ей в глаза сразу, когда она приехала с Заруцким первый раз из Калуги в Коломну.
Здесь, в Коломне, ещё не так давно жила она, хотя и недолго… Встречалась здесь не раз с Заруцким… А он любил её…
«Куда?! Зачем всё это?.. Ужас!»… Она не могла ничего запомнить… Где это место? Куда её ведут? Зачем сюда?! Она же хочет домой: в Самбор, в имение, к любимой маме… Там тихо и спокойно… И можно ни о чём не думать и не бояться никого…
Вон там, в глубокой каменной нише, темнеет ход… Он, узкий, тесный, ведёт куда-то вниз, а может быть, наверх…
И там, внизу, куда её привели, её закрыли в камере.
Воздух затхлый… Здесь ещё узники, оказывается, есть… Порою вскрики, стоны, вздохи доносятся откуда-то из глубины подземелья, теряющегося где-то в темноте.
Но эти крики не пугали её. Теперь она уже ничего не боялась. И это было странно, если бы она могла задуматься об этом… Её память, перегревшись, отключилась: от кошмара того, что происходило с ней.
И она не выдержала темноты, одиночества и тишины, ужасной тишины.
– Иван, Ива-ан! – вскрикнула она тоже, как будто отзываясь на тот вскрик откуда-то из глубины подземелья.
Но звала она не сына, а его, Заруцкого, последнюю свою опору и привязанность…
И потянулось время, бесконечно, остановилось, замерло, без солнца в каменном мешке, без дня и ночи, и не понять: есть ли жизнь наверху, где-то там, на земле… Темнота и темнота, одна лишь темнота…
Целыми днями она лежала неподвижно на жёстком топчане, не чувствуя его жёсткости. Всё отболело у неё, болеть уже было нечему.
Девка, прислуживающая ей, невзрачная и серая, как камни в темнице этой, обычно приносила чашку какой-то жидкой похлёбки, клала рядом кусок чёрного хлеба на грязный стол, что стоял в углу. Затем приносила кружку кваса.
Она что-то ела, снова ложилась на топчан, закрывала глаза, погружалась в темноту: без времени, желаний и надежды…
Так продолжалось, может быть, одно мгновение, а может быть, прошли года, как бросили её вот в этот каменный мешок… Она не считала, не помнила дни.
Порой у неё просыпалась память: «Где же, где верная преданная пани Барбара?»
– Барбар-аа!..
Вскрик улетал куда-то сквозь крохотную щель под потолком, откуда просачивался в середине дня серый свет, такой же серый, как каменные стены её темницы.
В углу – отверстие. Несёт оттуда жутким смрадом нечистот… И там же капает вода откуда-то, холодная, а то стекает тонким ручейком. Как будто шепчет что-то, шепчет, непонятное, но сокровенное, открыть ей хочет тайну какую-то. Чтобы она могла свободно вылететь кукушкою отсюда… И слушала она вот этот шепоток… Но не могла понять, что хочет он сказать…
Больше она не поднялась наверх из этого подземелья.
Так и ушла она из жизни, преследуемая ударами судьбы в течение последних десяти лет своей ещё молодой жизни, сразу же после коронации на Московское царство, не прожив и тридцати лет.
Но память о ней не забылась. «Маринушкин дом» в Калуге, «Маринкин городок» на берегу далёкой реки Яик, «Маринкина башня» в Коломне, «Цариков переулок» в районе Тушино, рядом с Московской кольцевой дорогой… Всё-всё остается в народной памяти. Не так просто стереть в ней что-нибудь.
В простонародье же долго существовало поверье, что она обратилась в сороку и вылетела в окошко из заточения в коломенской башне.
На день памяти Василия Блаженного, второго августа 1613 года, русская армия под началом Дмитрия Черкасского выступила из Москвы. Собирали её наспех из московских дворян, стряпчих и жильцов. Включили в неё ещё дворян и боярских детей из многих городов. И в первую очередь в их число попали смоленские боярские дети.
Так и угодили в поход к родному городу Яков Тухачевский и Михалка Бестужев со своими земляками.
– Во-о!.. Домо-ой! – завопил Михалка, когда об этом стало известно.
Вторым воеводой, помощником к Дмитрию Черкасскому указом государя назначили стольника Михаила Бутурлина.
Для дел же письменных, справлять канцелярскую службу, и быть в совете, им придали дьяка Афанасия Царевского. До этого Афанасий ведал Земским двором. Он был молодой, слыл способным к иноземным языкам. Хотя на тех, что знал, он говорил скверно. Но сейчас, в смутное время, выбирать было не из кого. Черкасский знал его ещё по Ярославлю, поэтому и взял с собой в поход под Смоленск. Туда же, в Ярославль, дьяк пришёл из Москвы, перебежав от бояр. И там, в Ярославле, он показал себя толковым приказным.
Перед выступлением в поход Черкасский и Бутурлин провели смотр всему войску.
– Что за сброд?! – презрительно воскликнул Бутурлин, не в силах сдержаться оттого, что увидел.
Яков чуть не поперхнулся, проглотил усмешку, опасаясь полкового начальства. Он тоже считал их, в том числе и смоленских, не армией, а сбродом.
Черкасский расплылся улыбкой. Атаманы и полковые головы, что толпились около него, заухмылялись. Они знали Бутурлина, некоторые ещё по Тушино. Знали, что он режет правду-матку в глаза, невзирая ни на кого.
– Ладно, Михаил, будет, будет! Что ты ворчишь, как дед! – стал увещевать его Черкасский. – Ничего не поделаешь! Что
