полой водой, поросший лесом, протянулся длинным языком вдоль русла реки, омываемый широкими протоками. В глубине его, на глухой лесистой стороне, среди вот этих-то бугров, скрывался казачий городок.
И вот она, Марина, увидела своё новое пристанище: место, куда её затащил Заруцкий.
«Да, это не у шаха, и не московские хоромы!» – с горечью подумала она, глядя на землянки казаков, похожие на норы.
На шум, восторженные крики своих, из землянок повылезали те, кто здесь, похоже, жил постоянно.
И на неё, на Марину, уставились десятки глаз дремучих существ: грязных, заросших, мало похожих на людей.
После всего, что произошло с ней за последнее время, она уже не обращала внимания на окружающих, так же как и на то, где она будет спать в ближайшую ночь, и будет ли у неё кусок хлеба… Она была уже на грани, готова была вот-вот сломаться…
Так началась их очередная стоянка на острове, затерянном в многочисленных протоках Яика.
Прошло чуть больше двух недель такой жизни: в землянке, в ужасных условиях… Рядом, в такой же землянке, устроился патер Николай, терпеливо сносивший эти невзгоды, ниспосланные ему Богом, как говорил он ей, и даже был в восторге от этого.
«Блаженный!» – опять мелькнуло у неё.
Но и его она тоже не понимала, не понимала, как можно влачить убогое существование, мириться вот с этим… Даже во имя Христа, мученика… Все представления у неё перевернулись…
Заруцкий появлялся у неё каждый день, что-то говорил о походе, сборах казаков. Она смотрела на него, но уже не слышала его. Весь мир замкнулся теперь для неё вот в этой землянке, похожей, скорее, на склеп для неё, ещё живой, но уже никому не нужной.
Вот и сегодня, в Рождество Иоанна Крестителя, о чём напомнил ей патер Мело, Заруцкий пришёл к ней, как обычно после того, как она позавтракала тем, что приготовила ей служанка.
Он стал было что-то говорить ей, но в это время в дальнем конце острова раздались выстрелы.
Заруцкий с чего-то побледнел.
– Ты сиди здесь и никуда не выходи! – велел он ей и выскочил из землянки.
Стрельба, начавшись где-то на дальнем конце острова, вскоре переместилась ближе к их подземному городку. И весь день слышались выстрелы. К вечеру всё стихло…
Ночь прошла спокойно. Наутро тоже было тихо.
И эта тишина испугала Марину сильнее, чем сама стрельба. Она догадалась, что это значило: либо казаки разбежались, либо сдались царским ищейкам, которые пришли по их следам сюда. О том, что это нагрянули из Астрахани, и за ними, за ней и Заруцким, у неё не было уже сомнения… Да, ей не дадут нигде покоя. Даже здесь, в заброшенном подземном жилище, она была опасна для власти в Москве. Она отлично понимала это, шла на это… И вот он – её конец…
Около её землянки раздались громкие грубые голоса… Её девка, прижимая к груди младенца-царевича, и патер Мело присели от страха.
Дверь землянки, на кожаных ремнях, шаркнув от сильного удара снаружи, распахнулась с противным визгом. И в землянку ввалились несколько мужиков.
Так ей показалось в первое мгновение. Приглядевшись к ним, она увидела, что это стрельцы. Но не астраханские. Тех она узнавала по цвету кафтанов. Эти же были, похоже, из Москвы, а может быть, из того же Нижнего Новгорода.
Один из них велел ей выйти из землянки. Она подчинилась, поднялась по ступенькам наверх.
Тут, у землянки, стояли большой группой стрельцы. И тут же был Заруцкий, стоял со связанными руками…
Казаков, того же Треньки Уса и Максимки, нигде не было видно. Не видно было даже тех, которые жили постоянно здесь.
И она поняла, что они выдали их, её и Заруцкого, сами же разбежались, спасая свою шкуру. Она опустила голову, чтобы не видеть плененным его, своего атамана, возлюбленного, в таком унизительном виде, в котором, как ей казалось, сама природа не могла представить его, сделав его таким, каким он был, каков он есть: чертовски красивого, жёстокого и циничного.
Глава 10
Конец Ззаруцкого
Её повезли в столицу в жалком рубище, с кандалами на руках. Повезли под усиленной охраной: несколько сот стрельцов сопровождали её, бывшую царицу, возмутительницу спокойствия на Руси, а вот теперь пленницу. Везде, куда бы она ни смотрела, она видела стрельцов, их были сотни.
И что только ни пришлось услышать ей за долгую дорогу по городам и сёлам, где их караван судов приставал к берегу.
– Многолетие тебе, царица московская! – с явной насмешкой долетало порой до неё из толпы баб и мужиков, которые высыпали сразу же на берег Волги, как только разносилась молва, что везут закованной Марину, жену Тушинского вора…
А то ругались:
– Еретица поганая!
Но она уже ничего не чувствовала. В ней всё притупилось, и она, как заторможенная, тупо взирала на толпы мужиков и баб, почему-то ненавидящих её… Ничто не дрогнуло у неё в груди, когда она узнала, что где-то рядом с ней везут и пани Казановскую.
– А-а, небось поймали!.. Вот она – ведьма киевская! – показывали в толпе на неё пальцами.
Заруцкого тоже повезли в Москву закованного, в железной клетке. На одном из судёнышков в караване судов. И тоже под усиленным конвоем, не меньше, чем у Марины. Сопровождали караван семьсот стрельцов во главе со стрелецким головой Михаилом Соловцовым. Вместе с ним повезли и Бурбу. Он тоже закован. На шее у него железный ошейник с цепью. Этой же цепью его приковали к клетке Заруцкого.
И пока их везли вот так вместе, они могли свободно общаться между собой. Заруцкий всё время почему-то вспоминал детство, сенокосы, отца-крестьянина. Бурба же, наоборот, казацкую жизнь на Дону.
Затем он сообразил, что Заруцкий хитрит, так просит у него прощение за насмешки над ним, над его прошлым, когда называл его «пахотным»…
Оба они старались доставить этим один другому хотя бы маленькую радость. Вспоминали, как язвительно принимали прошлое в жизни один у другого.
Сообразив это, они рассмеялись.
– Э-э! Какой же ты умник! – ласково погрозил Заруцкий ему пальцем.
Бурба наигранно повёл бровями, мол, о чём это ты, загадочно улыбнулся…
Вспоминать старое было тяжело. Да потом и вспоминать его надоело. И так они уже опустошили память.
И Бурба перешёл на песни, как когда-то так же делал Кузя, их убогий.
– Как жили два товарища-разбойника… Ага-а! – тихо затянул он как-то раз. – Как жили, грабили купчишек и всяких мерзостных людишек!.. Ага-а!..
Заруцкий, сплюнув сгусток крови, ещё сочившейся с разбитых зубов, шепелявя, поддержал своего побратима:
– Ага-а!
Тяжело было ему ворочать разбитым
