скромно.
Среди королевских придворных у меня был приятель, молодой Шлышла, которого я очень любил, он тоже ко мне привязался.
Разница в возрасте была у нас такая, что я мог бы называться его отцом, но парень был очень смышлённый, хитрый и имел такие глаза, что от него ничего не ускользало, а сердце имел золотое. Настоящий литвин, честный, доброй воли, однако было в нём то, что не давал себя провести. На первый взгляд спокойный, тихий, он, казалось, ни на что не смотрит, а всё видит, ничего не слышит, а от ушей его ничто не ускользало.
Я послал своего Сташка сначала к нему. Как я и надеялся, он тут же прибежал.
О том, что делалось на дворе, никто на свете лучше него не мог быть осведомлён, а от меня у него таин не было. Я должен добросить, что парень был небогат, и я ему охотно помогал, потому что ему нравились красивые кони и одежда. Поэтому ему стоило меня немного отблагодарить. Узнав, что я прибыл в Вильно, Шишло для скорости сел на коня и прелетел в Снипишки.
Он приветствовал меня как отца. Я не сказал ему, с чем и для чего приехал, и на какое время; но едва прошло мгновение, как его рот открылся.
— Не хотелось верить тому, что у нас говорят, — сказал я, — потому что пан добрый… Говорят о заключённых под стражу, о беглых, о палаче и декретах.
Шишла поднял руки кверху.
— Всё это правда, — сказал он, — ответил он. — Наш государь несчастен, измучен, запуган князем Михалом. Тот выдумывает заговоры на других, а сам ещё хуже. Ильнич погублен, потому что после него князь хочет загрести приданое своему Дрозду. Так же в Троках, в Жмуди, в Смоленске он хочет иметь людей со своей руки, поэтому должен был убрать тех, что мешают.
— Но наш король никогда жестоким не был, — прервал я, — не может быть, чтобы он допустил кровопролитие, и то ещё такой добрый.
— Король, не передать словами, как мучается, — говорил Шишло, — а мы, которые каждый день на него смотрим, знаем это лучше других. Пока князь рядом с ним, а он старается отходить как можно реже, позволяет внушить себе, что тот хочет, вздыхает, но соглашается; остаётся потом один, чуть ли не кровавым потом обливается, взвешивая то, что ему угрожает. Если бы даже не ему, а кому-нибудь другому ежедневно с утра до вечера постоянно забивали голову тем, что все покушаются на его жизнь, что тайно приносят клятвы, что ему грозят сбросить с трона или ещё хуже… его в конце концов охватит тревога. Ночью король вскакивает с криком, потому что ему кажется, что он в опасности.
Поедет на охоту, войдет в замок, каждый человек ему подозрителен. Окружается стражей, как никогда. Желая постоянно удержать его в этом страхе, Глинский придумывает небылицы, приказывает своим говорить и свидетельствовать так, как их научил. Если не может сам стоять на страже, ставит Дрозда, который является его правой рукой. Даже нашему епископу Табору, которого король уважает и которому верит, он запретил доступ, не пускают его, потому что знают, что он против него. В этом страхе, неопределённости у нашего государя испортилось здоровье, он потерял веселье, спокойствие ума, смотреть на него — жалость охватывает.
— Чем это закончится, как вы думаете? — спросил я Шишлу.
— Хуже некуда, — ответил он, — потому что бедного короля так облажили, что он не может от них уйти. Глинский, поскольку ловкий и деловитый, во всём заменяет короля, умеет ему послужить и так ведёт себя, что без него тот не справился бы; он стал незаменим. В любом деле, прежде чем оно разрешится, зовут князя Михала, без него ничего не делается. Он чувствует себя нужным, а так управляет им, чтобы им быть. Если война, он вождь; когда нужно вести переговоры, он советник, он посол, он судья, он всё.
Таким образом Шишло более или менее мне положение обрисовал, на что даже нечего было ответить. Я спросил его, можно ли мне хоть поклониться моему бывшему господину.
— Если князь пустит, — сказал Шишло, — потому что и в этом его нельзя обойти. В каких отношениях был он с вами раньше?
— Ни плохо ни хорошо, — ответил я, — я слишком маленький для него, чтобы он на меня смотрел.
— Вы приехали из Кракова, — сказал Шишло, — этого достаточно, чтобы вызвать недоверие, так как всё, что идёт из Польши, князю подозрительно. Он знает, что, кроме Цёлка, у него там одни враги. Но, — добавил он, — знаете что? Король ежедневно, когда хорошая пора, сразу идёт на мессу в собор… встаньте на дороге. Если он поднимет глаза и увидит вас… наверное, спросит.
Трудно описать, сколько он потом мне ещё мелочей про бедного короля наговорил. Из этого было очевидно, что он чувствовал себя очень несчастным, и что даже здоровье, несмотря на большую силу и крепкое телосложение, начинало хромать. Поэтому из одной привязанности к крови своих панов я хотел посодействовать тому, чтобы вырвать короля из этого рабства русина.
Ни в чём Шишле не признаваясь, на следующий день я стоял на дороге к костёлу. Мне очень посчастливилось. Александр, увидев меня, кивнул, чтобы я приблизился.
— Из Кракова? — спросил он.
— Я был у себя в деревне (я должен был солгать) а тут у меня дом. Я не хотел покидать Вильна, не поклонившись моему господину.
Сказав это, я поклонился ему в ноги.
Он добродушно улыбнулся, но сразу же, будто что-то вспомнив, тревожно оглянулся, дал знак и поспешил в костёл.
Вечером меня позвали к королю. По дороге я замечал новых людей: русинов Дрозда и князя Михала, увивающихся около Александра.
Когда я пришёл, а народу было немного, король, снова оглянувшись, со страхом мне шепнул:
— Вы слышали?
Я притворился, что не знаю, о чём он спрашивает.
— Заговоры на мою жизнь! Кто? Литвины?
Тут он начал мучительно качать головой.
— Милостивый король, я никогда этому не поверю.
Он начал горячо и быстро доказывать, что не ошибался, но его речь была спутанной. Я молчал.
— Если бы не князь Михал, — добавил он потихоньку, — меня бы уж не было. Этот один мне верен, всё на нём.
И, подняв сжатый кулак вверх, он показал его мне… будто хотел сказать, что Михал имел силу; а потом осторожно оглянувшись вокруг, приложил палец к губам.
Разговаривать с ним не представлялось возможным, но я мог приглядеться к тому, что делалось, потому что на меня мало обращали внимания. Я специально
