прибег к хитрости, зная, что там все поляки и приезжающие из Польши были в подозрении; поэтому я надел одежду такого кроя, какой носили в Литве, а речь всегда у меня была здешняя.
Рассматривая королевское окружение, мне было легко заметить, что со всех сторон были расставлены сети, тайная стража поставлена так, чтобы без Глинского, Дрозда и его сообщников никто к королю доступа не имел, особенно наедине.
Александр, как всегда, был послушен и ради мира слушал тех, кто стоял ближе других к нему и избавлял его от заботы думать и говорить; теперь он стал почти бессильным инструментом в их руках. Он всё сдавал на князя Михала, без него ничего делать не смел, а Глинский вертел им, как хотел.
Не нужно удивляться, что он добился такого преимущества, потому что человек он был необычного ума, быстрый, энергичный, смелый прямо до дерзости, и притом ловкий. Из его глаз смотрели неизмеримая гордость и амбиции, однако, несмотря на это, когда было нужно, он умел перед королём унизиться, пресмыкаться, стать покорным, подкупая его раболепием, разглашать свою горячую любовь к нему, а других очернять и бросать на них подозрение, чтобы от них оттолкнуть.
Гораздо более крепкий ум, чем у Александра, попал бы в эти ловко расставленные силки. Однако, к моей немалой радости, оглядываясь и прислушиваясь, я убедился, что князь Михал среди панов и старшин не много человек перетащил на свою сторону. Все смотрели на него с недоверием, не говоря уже о тех, которые ему завидовали.
Епископы, гетманы, воеводы, сколько их было, или от него отстранялись, или буквально объявляли, что они против него.
Более смелые, как Кжистоф Илинич, Лидский староста, главным образом Ян Забрежинский, Станко из Жарновиц, Кишка громко упрекали Глинского в коварных интригах. Другие, менее отважные, как Олехнович, Острожский и Радзивиллы, дальше стоявшие, ждали, что из этого последует, чтобы также выступить против Глинского.
Тем, которых Глинский знал как явных своих неприятелей, то есть Илиничу, Забрежинскому, Кишке, он прямо угрожал жизни, а королю постоянно внушал, что порядка и мира не будет до тех пор, покуда их головы не упадут с плеч.
Из польских панов при короле у Глинского никого не было, кроме таинственного Цёлка, который громко с ним держаться не смел.
Князь Михал был против всякого обычая, перенесённого на Литву из Польши; шляхетства и братских польских гербов он не хотел знать, ни сеймов, ни сенаторского Совета, ни прав и свобод землевладельцев. Он говорил это и внушал королю, что Литва, окружённая врагами, нуждалась в сильном правлении, а то не могло быть другим, только Витовтовым, гетманским, старым, где воля короля представляет всё.
Эту власть он хотел иметь якобы для Александра, а в действительности для себя, вместо союза с Польшей намереваясь соединиться с Русью. Но тогда это всё было ещё скрыто и тайно.
Мне очень повезло в том, что приглянулся родственнику и приспешнику князя Михала, Дрозду, не стараясь об этом, и завоевал его расположение, маленькой услугой добившись того, что было мне помощью для свободного обращения на дворе.
Дрозд собирал в то время лошадей одной масти для кареты своей родственницы, а у меня как раз нашёлся валах, который идеально подходил к четвёрке. Он хотел купить его у меня за большие деньги, но я ему сразу подарил его, что потом обернулось для меня благом.
Этим я подкупил его и обеспечил себе доступ на двор; мог подойти к королю, когда хотел. Дрозд, считая меня за своего, ничего не скрывал. Поэтому я заранее смог предупредить, что короля оттуда тянули на сейм в Радом, потому что только там могли выступить против намерений Глинского его противники, которых, должно быть, поддерживали польские паны. Князь хотел держать Александра в Вильне, а нам нужно было во что бы то ни стало его оттуда вырвать и защитить от его влияния.
Глинский знал, что его дело с Илиничем и другими выйдет на поверхность, получит огласку; поэтому он держался, как мог, но Ласки с другими тянули, а отказаться от Польши было невозможно. Таким образом, Александр должен был ехать туда, где его ждало неприятное разбирательство.
Я для Радома уже был не нужен, не хотел туда ехать и, пользуясь временем, как можно живей пустился назад в Краков, зная, с каким беспокойством там ждала меня Кинга.
На этом сейме в Радоме король, когда слушал резкие упрёки, не будучи к ним привыкшим, первый раз был разбит параличом. С этого началась его болезнь, которая обещала, что правление бедного и слабого государя продлится недолго. Все такие лекари, как Мацей из Блония, Мацей из Мехова и те, что были поумнее, сразу предсказывали плохое.
Не имел Александр того большого и похвального терпения своего отца, который многократно мог выслушивать самые болезненные упрёки, не щурясь, не меняясь в лице, а потом, как хотел, ставил на своём.
Всегда мягкий, робкий, от жизни в Литве привыкший к спокойствию и покорности, потому что там все били ему челом и не смели сказать плохого слова, услышав публичные упрёки из уст духовенства и сенаторов, он так почувствовал себя задетым ими, что его сразу вынесли из залы наполовину неподвижного.
Он не мог понять того, что в Польше люди свободно выговаривались и выбрасывали из сердца всё, что в нём имели; потом король смирением мог с ними сделать то, что хотел, когда на Литве молчаливые и бьющие челом на первый взгляд раболепно-послушные замышляли предательство и командовали им, как хотели.
Когда его сразу после этого несчастного радомской паралича в июле привезли, или, скорее, принесли, больного в Краков, потому что, нетерпеливый, он то и дело велел пересаживать себя из кареты на носилки, а из них в карету, — я побежал в замок, желая его увидеть собственными глазами.
К нему трудно было попасть, так его окружили, а группа одних лекарей никого не пускала, потому что каждый хотел бы помочь королю.
Вечером напрасно простояв несколько часов в галерее, и даже не имея возможности получить точные сведения, я пошёл к пану Мацею из Мехова, который, наверное, из всех докторов, какие тогда были в Кракове, был самым сведущим, желая узнать что-нибудь от него. Я знал, что его также обязательно вызовет на совещание Мацей из Блония.
Я нашёл его очень мрачным, а, прежде чем он собрался отвечать на вопросы, лицом и движением рук дал мне понять, какую маленькую он имел надежду на выздоровление.
— При параличе, — сказал он наконец, — мало
