Твой Ал. Ульянов».
...Поворот ключа в замке, скрип двери - на пороге комендант крепости, за ним трое солдат с примкнутыми штыками и старший конвоя. Из-за железного стола около стены навстречу коменданту поднимается невысокий, худой, коротко остриженный юноша, скорее даже мальчик, в потертой тюремной куртке. Комендант вынимает из папки бумагу с двуглавым орлом наверху, но, перед тем как прочитать ее, еще раз бросает взгляд на осужденного, и в глубине давно уже очерствевшей души тюремщика вздрагивает какая-то маленькая, казалось бы, давно уже атрофированная жилка: пожалуй, впервые за всю свою долгую карьеру он должен сделать подобное сообщение вот такому желторотому юнцу, вот такому по-гимназически еще стриженому мальчишке.
Комендант кладет бумагу обратно в папку и, отводя взгляд от тонкой шеи осужденного, говорит глухо, неофициально:
- Ваш приговор не изменился.
Стриженый мальчишка молчит.
- Вам понятно, - спрашивает комендант, - что ваш приговор остался в силе?
Молчание.
Комендант снова открывает папку.
- Не затрудняйтесь, - говорит вдруг осужденный отчетливо и громко, - я вас сразу же понял.
Комендант пожимает плечами. Какое все-таки странное лицо у этого Ульянова: неподвижное и бесстрастное, только глаза все выдают - горят сумасшедшим, неукротимым огнем. Такого, видно, и виселицей на колени не поставишь...
Симбирск.
4 мая 1887 года.
Одиннадцать часов тридцать минут вечера.
Дом Ульяновых на Московской улице.
Вернувшись домой, Володя разделся, лег, но сон не шел. Он закрыл глаза - картины прошлого, одна за другой, медленно возникали в сознании и так же медленно исчезали... Он вспомнил первый приезд Саши домой на каникулы после смерти отца и как они встречали на пристани его и Аню все вместе - мама была в черном платье и черной наколке, Маняша и Митя стояли рядом с ней, а он с Олей - впереди и чуть сбоку. Пузатый волжский пароход причаливал неторопливо, степенно. Саша и Аня смотрели с верхней палубы на берег задумчиво и строго, были они какие-то совсем далекие, петербургские, чужие, и в ту минуту Володя с особенной ясностью и, пожалуй, впервые ощутил, как много меняется в жизни старшего брата со смертью отца: теперь ему уже нельзя будет, как раньше, с беззаботной ясностью и легкостью думать только о своих увлечениях, только о науке, теперь входили в Сашину жизнь новые обязанности перед семьей, перед младшими братьями и сестрами, перёд матерью.
И когда пароход окончательно причалил и с палубы на пристань перебросили сходни, Володя, повинуясь какому-то необъяснимому чувству, оглянулся и посмотрел на маму и, увидев, как туманятся слезами ее печальные и прекрасные глаза, понял, что и мама сейчас думает о том же, о чем думал он.
И это было действительно так.
Потом, много лет спустя, Мария Александровна рассказала, что в тот день, вглядываясь в черты старшего сына, так изменившегося и возмужавшего за этот год, который он провел в Петербурге, она с горечью и болью думала о том, что как все-таки рано покинул пх Илья Николаевич и как это страшно - остаться одной с детьми на руках, из которых даже старшие еще как следует не стали на ноги. И еще о том, что, каким бы взрослым и серьезным ни выглядел Саша, которому предстояло теперь делить с ней все думы и заботы о семье, для нее, для матери, он по-прежнему останется маленьким ласковым мальчиком с мягкими и кудрявыми волосами, с большими и добрыми глазами, которые он всякий раз вопросительно поднимал на нее, когда что-нибудь было непонятно ему, когда что-либо в окружающей жизни удивляло или озадачивало его.
Володя вздохнул. Бедная мама! Какие нечеловеческие муки приходится выносить ей сейчас в Петербурге, какие отчаянные шаги делает она, чтобы отвести петлю от Саши, чтобы заменить смертную казнь сыну хотя бы пожизненным заключением. Неужели ничего не удастся сделать? Неужели Сашу. повесят?. Неужели люди, живые люди, все эти генералы и чиновники, перед которыми сейчас унижается мама, неужели они допустят, чтобы живого человека, чтобы прекрасного двадцатилетнего человека удавили намыленной палачом веревкой?
Необычайный прилив яростного, и жаркого гнева ощутил вдруг Володя в груди после того, как все эти жгучие мысли стремительным потоком пронеслись через его сознание. Володя заскрипел зубами и, подмяв кулаком под себя подушку, перевернулся на другой бок. На мгновение ему представилась низкая сводчатая камера, тускло освещенная слабым огоньком свечи, - что-то вроде кельи летописца Пимена из учебника русской словесности.
Наверное, в таком каменном мешке сидит сейчас Саша.
Что с ним? О чем он сейчас думает? Надеется, что царь все-таки сохранит ему жизнь, или уже нет?
Мама написала в письме, что Саша отказался просить о помиловании и только после того, как она и Песковский напомнили ему о семье, о младших братьях и сестрах, Саша согласился поступиться своими принципами и написал царю.
Значит, они все (Володя, Оля, Митя и Маняша) очень дороги ему, значит, он всегда думал о них, значит, все эти злобные разговоры соседей и обывателей о том, что Саше было наплевать на семью и на мать-вдову, - ерунда, ложь, вымысел!
Нет, конечно же он не такой человек, Саша, чтобы забыть о младших братьях и сестрах. Не мог он не думать о доме, о маме, ,о семье, о том, что после смерти отца часть ответственности за них всех ложится и на его плечи не мог!
Не мог...
И все-таки сделал это, все-таки вступил в партию и вышел против царя, все-таки не отказался на суде от своих убеждений. Он знал, чем ему все это грозит, он знал, что в осиротевшем отцовском доме остались два брата, две сестры и мать, он знал, какое будущее предстоит им без него.
Знал...
Знал и все-таки не поступился ничем - ни одним своим словом, ни одним убеждением.
Но почему же? Почему?
Он не мог это сделать просто так, под влиянием порыва. Это его позиция, его твердо продуманное кредо, его линия жизни. Это...
Володя сел на кровати, потом быстро встал и, подойдя к окну, распахнул рамы. Холодный волжский воздух, настоянный на влажных запахах заливных майских лугов, жадно ворвался в легкие, грудь дышала хорошо и ровно, и билась, билась в тяжелых висках цепко пойманная, схваченная на лету новая мысль, так внезапно, так упруго и четко, с такой прозрачной ясностью открытия сложившаяся из привычных, обыденных, ежедневно произносимых слов.
Значит, это очень важно - уничтожение царизма, самодержавия. Нет ничего важнее этого, если только за одну лишь возможность публично подтвердить на суде эту идею человек отдает жизнь...
Значит, протест, борьба, революция и вообще все виды противоборства с существующим строем - все это не менее значительно, чем учеба, наука, служба, карьера, раз на это пошел Саша, человек, которому прочили блестящую судьбу ученого. Значит, все это может стать содержанием целой человеческой жизни...
То, что сделал на суде Саша, - это подвиг, истина, высшая правда. В таком положении человек не может не быть искренним до конца. В таком положении человек своими поступками и словами, ценой своей жизни приподнимает завесу обыденщины над подлинными ценностями жизни.
...Он так и не заснул в ту ночь с четвертого на пятое мая 1887 года - последнюю ночь перед выпускным сочинением, последнюю ночь перед своим первым экзаменом на аттестат зрелости. До самого утра прошагал по комнате из угла в угол Владимир Ульянов - ученик выпускного класса Симбирской классической гимназии,
Петербург.
Петропавловская крепость.
Трубецкой бастион.
Ночь с четвертого на пятое мая 1887 года.
Три часа двадцать пять минут.
Дверь камеры № 47, в которой содержится после вступления в силу приговора о смертной казни государственный преступник Александр Ульянов, с треском распахивается:
- Одевайтесь! На выход! - слышен в коридоре голос надзирателя.
Переходы, лестницы, повороты, подъемы, спуски. Четыре солдата с примкнутыми штыками по бокам, два унтера с саблями наголо спереди и сзади.
В кузнечном отделении коренастый человек в кожаном фартуке быстрыми и ловкими движениями набивает тяжелые кандалы на руки и ноги. Идти теперь уже совсем невозможно. Унтеры, вложив сабли в ножны, подхватывают щуплого, мальчишеского вида арестанта под руки и волокут через двор к решетчатой тюремной карете.
Глухие слова команды, удар кнута, скрип ворот, резкое цоканье лошадиных подков по булыжникам мостовой. Унтеры, не выпуская скованных рук, тяжело навалились с боков.
- Нельзя ли свободнее немного? - просит Саша. - Ведь не убегу я в железе...
Молчание. Стук копыт. Далекий крик часового на крепостной стене: «Слу-у-шай!»
Карета останавливается, не проехав и десяти минут. Влажный запах воды ударяет в ноздри. Пристань. Темный силуэт небольшого пароходика. Рослые унтеры дрожащими от напряжения и волнения руками (цареубийца все-таки, что как сбежит?) хватают осужденного под мышки и почти бегом тащат к сходням. Кто-то невидимый отодвигает люк трюма, и жандармы, облегченно вздохнув, опускают арестанта вниз.
