фабрику. В таком случае, если бы Кедарнат мог гарантировать, что обувь от местных сапожников Брахмпура по качеству не уступает стандартам «КОКК», ее отправка в Канпур была бы выгодна и для него, и для работодателей Хареша.
Однако дни были тревожные, все находились в затруднительном финансовом положении, и Хареш мог получить не самые благоприятные впечатления о надежности или эффективности обувной торговли в Брахмпуре.
Но доброта Хареша к его сыну и уважительное отношение к матери его сына склонило чашу весов.
– Хорошо, пойдем, – сказал он. – Но рынок действительно открывается позже, ближе к вечеру, даже на том уровне, до которого его уменьшила забастовка. «Обувной рынок Брахмпура», где у меня есть прилавок, открывается в шесть. Но пока что у меня предложение. Я покажу тебе несколько мест, где собственно создается обувь. Для тебя это будут совсем иные условия производства, чем те, что ты мог видеть в Англии или на своем заводе в Канпуре.
Хареш охотно согласился. Когда они спускались по лестнице, на них сквозь слои решетки падал солнечный свет. Хареш подумал, насколько похож этот дом на дом его приемного отца в Нил-Дарвазе. Пусть он, конечно, и намного меньше.
На углу, где переулок выходил в чуть более широкую и более людную улочку, продавали пан.
– Простой или сладкий? – спросил Кедарнат.
– Обычный, с табаком.
Следующие пять минут, пока они шли вместе, Хареш не говорил ни слова, потому что он держал во рту пан, не глотая. Позже он выплюнет его в небольшую сливную канаву, проходящую вдоль улочки. Но пока, приятно опьяненный табаком, окруженный суетой, криками, болтовней и разноголосой перекличкой велосипедных звонков, коровьих колокольчиков и колокола из храма Радхакришны, он снова припомнил переулок возле дома своего приемного отца в Старом Дели, куда его привезли после смерти родителей.
Что до Кедарната, он тоже мало говорил, хотя дело было не в пане. Он вел этого молодого человека в шелковой рубашке в один из беднейших кварталов города, где сапожники-джатавы жили и работали в условиях ужасающего убожества, и все гадал, как тот отреагирует. Он думал о своем собственном внезапном падении от богатства в Лахоре до фактической нищеты в 1947 году, о безопасности, которую он с таким трудом отвоевал для Вины и Бхаскара в последние несколько лет, о проблемах нынешней забастовки и о новых угрозах, которые она могла на них навлечь. О том, что в его сыне была какая-то особая, гениальная искра, в которую он верил, безоговорочно верил. Он мечтал отправить его в такую школу, как Дун [188], а потом, возможно, даже в Оксфорд или в Кембридж. Но времена были тяжелыми, и получит ли Бхаскар особое образование, которого заслуживает, сможет ли Вина не бросать музыку, которой она так жаждет, сумеют ли они и дальше позволить себе скромную квартплату – все эти вопросы терзали его и прибавляли седины на висках.
Но это всё признаки любви, думал он, и бессмысленно спрашивать себя, обменяет ли он нетронутые сединой волосы на своей голове на жену и ребенка.
4.3
Они вышли в переулок пошире, а затем на жаркую, пыльную улицу, неподалеку от возвышенности Чоука. Одну из двух великих достопримечательностей этого многолюдного места представляло собой огромное розовое трехэтажное здание. Это был котвали – городской полицейский участок, крупнейший в Пурва-Прадеш. Другим ориентиром, в сотне ярдов от него, была красивая и строгая мечеть Аламгири, построенная по приказу падишаха Аурангзеба [189] в самом центре города, на руинах великого храма.
Поздние могольские и британские записи свидетельствовали о череде индуистско-мусульманских столкновений вокруг этого места. Неясно, что именно вызвало гнев падишаха. Он, правда, был наименее терпимым из великих императоров своей династии, но местность вокруг Брахмпура была избавлена от наихудших проявлений его сумасбродства. Возвращение налога с неверных – налога, отмененного его прадедом Акбаром, – затронуло и Брахмпур, и всю империю. Но снос храма обычно требовал исключительного повода. К примеру, свидетельств, что он используется как центр вооруженного или политического сопротивления. Защитники Аурангзеба были склонны утверждать, что его репутация нетерпимого фанатика была изрядно преувеличена и что к шиитам он был столь же суров, как и к индуистам. Но для наиболее ортодоксальных индуистов Брахмпура предыдущие двести пятьдесят лет истории не ослабили их ненависти к человеку, который осмелился уничтожить один из священнейших храмов величайшего разрушителя, – Шивы.
По слухам, великий лингам Шивы [190] из внутреннего святилища был сохранен жрецами так называемого храма Чандрачур за ночь до того, как его разрушили в щебень. Они затопили святыню не в глубоком колодце, как это было заведено в те времена, а в песках на мелководье возле крематориев на берегу Ганги. Каким образом туда пронесли огромный каменный объект – неизвестно. По всей видимости, информация о его местонахождении более десяти поколений тайно сохранялась и передавалась от главного священника его преемнику. Ведь правоверные богословы ислама наиболее презирали именно священный фаллос, лингам Шивы – один из самых распространенных образов индуистского культа. Там, где они могли уничтожить его, они делали это с особым чувством праведного отвращения.
Пока был шанс, что мусульманская опасность могла снова появиться, священники не совершали никаких действий на основании своих наследственных знаний. Но после обретения независимости и раздела Раджа на Индию и Пакистан священник издавна разрушенного храма Чадрачур, бедно живший в лачуге неподалеку от кремационного гхата, почувствовал, что опасность миновала и можно выйти из подполья. Он попытался добиться восстановления храма и чтобы лингам Шивы откопали и установили заново. Сперва археологическая служба отказалась поверить в подробности местонахождения лингама, которые он сообщил. Слухи о сохранении святыни не подтверждались никакими записями. И даже если бы эти слухи оказались правдой, Ганга изменила течение, пески и отмели сместились, а неписанные стихи и мантры, рассказывающие о его местонахождении, сами могли оказаться неточными, поскольку их неоднократно передавали из уст в уста. Не исключено также, что сотрудники археологической службы догадывались или были осведомлены о возможных пагубных последствиях раскопок лингама и решили, что ради общего спокойствия куда безопаснее ему лежать горизонтально под слоем песка, чем вертикально стоять в святилище. Во всяком случае, никакой помощи от них священник так и не получил.
Когда они проходили под стенами мечети, Хареш, не будучи коренным жителем Брахмпура, спросил, почему у внешних ворот висят черные флаги. Кедарнат равнодушным голосом ответил, что они появились буквально на прошлой неделе, когда на соседнем участке земли был заложен фундамент для храма. Лишившись дома, земли и средств к существованию в Лахоре, он тем не менее казался не столько озлобленным
