а губы под тонкими усиками плотно сжаты.
Он поднял голову, и в этот момент Ева неожиданно для себя испытала прилив жгучей ненависти. Он был из тех, кто родился на этой земле. Француз, некогда поклявшийся защищать свой народ. Он, по-видимому, забыл, кому присягал, и предпочел переметнуться на сторону захватчиков в надежде получить по окончании войны какой-нибудь влиятельный пост. Ева не сомневалась, что немцы когда-нибудь заплатят за все, что сделали, и была уверена, что в аду найдется местечко и для французов – мужчин и женщин, – которые продали врагу своих братьев и сестер.
Жандарм бросил на нее беглый отсутствующий взгляд:
– Мадам?
Ева глубоко вздохнула, собрав в кулак все свое мужество, и еще сильнее сгорбилась.
– Я пришла, чтобы повидаться с Еленой Моро, – сказала она, стараясь говорить низким, чуть дребезжащим голосом женщины, многое повидавшей на своем веку.
– И что у вас за дело к мадам Моро? – спросил жандарм, в глазах которого наконец-то появилось любопытство. – К тому же это не настоящее имя той грязной еврейки. – Он прищурился и пристально посмотрел на Еву, но она по-прежнему куталась в шарф, а ее шляпа была низко надвинута на лицо и скрывала раскрасневшиеся от гнева щеки. Когда он нагнулся, чтобы получше рассмотреть ее, Ева сильно закашлялась, даже не пытаясь прикрыть ладонью рот. Он резко отпрянул назад и брезгливо ухмыльнулся.
– Меня прислала церковь, – прохрипела она, и, прежде чем жандарм успел спросить, какая именно церковь и для чего прислала, снова закашлялась, низко и надсадно, стараясь, чтобы в сторону жандарма полетело как можно больше слюны. Он посмотрел на нее с отвращением и еще дальше отодвинул свой стул. Ева поняла, что раскусила его, – страх перед туберкулезом оказался сильнее желания выслужиться перед немцами.
– Да, но вы опоздали, – сказал он и вернулся к изучению своих бумаг.
– Опоздала? – спросила Ева, стараясь говорить спокойным голосом.
– Так и есть.
– Значит, ее перевели в другую тюрьму? – Но зачем было отправлять ее мать на восток, если они собирались использовать ее в качестве приманки?
– Перевели? – Жандарм посмотрел на нее с легким недоумением и фыркнул. – Нет, мадам, ее расстреляли. Сегодня утром. – Он поднял вверх правую руку и указательным и большим пальцем изобразил выстрел из пистолета.
Мир для Евы рухнул в одно мгновение. Она слегка покачнулась, у нее перехватило дыхание. Она попыталась сглотнуть слюну, но во рту пересохло. Она снова согнулась и закашлялась, но сейчас уже больше не притворялась, все тело ее свело судорогой от страшного горя.
– Нет, нет, этого не может быть. Она не сделала ничего дурного.
На лице жандарма появился какой-то намек на подозрение, но затем его взгляд снова стал равнодушным.
– Я слышал, что ее дочь работала на подполье. Но она не выдала ее. – Он слегка откинулся на спинку стула, пытаясь рассмотреть ее лицо, но она наклонила голову, чтобы скрыть слезы. – Вам ничего об этом не известно? Насчет дочери?
– Нет, конечно. – Еве удалось передать возмущение в своем голосе, хотя он немного дрожал. – Но вы уверены, что не путаете ее с кем-то? – В ее душе еще теплилась надежда, что ее мир не превратился сейчас в пепел, но жандарм посмотрел на нее с рассеянным видом.
– Я видел своими глазами. – Он снова откинулся на спинку стула с довольным видом, и Ева поняла, что никогда еще ни к кому не испытывала такой ненависти. Умерла. Этого не может быть.
– Понятно.
Но жандарм еще не закончил свой рассказ. Словно дикий зверь, почуявший запах крови, он внезапно оживился, в его взгляде появился неподдельный интерес.
– А знаете, что самое ужасное?
– Даже не догадываюсь. – Ева почувствовала привкус желчи в горле – горький, обжигающий. Ее затошнило, и на мгновение она представила себе, как вываливает содержимое своего желудка на безупречно чистую форму жандарма. Но она не могла рисковать, нельзя было допустить, чтобы его отвращение к ней сменилось яростью.
– Она до самой смерти защищала свою дочь! – Он грубо рассмеялся, словно рассказывал анекдот своему другу, а не сообщал ужасные новости врагу. – Немец, который отдавал приказ, спросил, не хочет ли она сказать что-нибудь напоследок, и она начала нести всякую чушь о том, как гордится, что у нее такая смелая дочь. – Жандарм покачал головой. – Старая дура. Это ее дочь во всем виновата.
– Да, так и есть. Полностью с вами согласна. – Ева поглубже зарылась подбородком в шарф, пытаясь скрыть текущие по лицу слезы. Ее сердце было разбито. Она никогда себя не простит. – А женщина, которую арестовали вместе с ней? Мадам Барбье?
Жандарм пожал плечами.
– Ее тоже казнили. А чего вы ожидали? Она помогала подполью. Сама виновата.
– Понятно. – Ева чувствовала, что ее голос стал хриплым от отчаяния, но жандарм, похоже, ничего не заметил. – Что ж, тогда я вернусь в церковь. Я помолюсь о мадам Моро и мадам Барбье, однако мне нужно также помогать другим прихожанам.
– Конечно, – сказал жандарм. – Но, возможно, вам стоит рассказать вашим прихожанам о том, что они не должны помогать предателям?
– Несомненно, месье, – ответила Ева дрожащим голосом, – предателям воздастся по заслугам, когда они явятся на суд Божий.
Жандарм довольно кивнул, а Ева еще раз покашляла отрывистым влажным кашлем, чтобы он не вздумал последовать за ней. Еву вырвало среди голых кустов рядом с тюрьмой. Ее выворачивало наизнанку, а снег плавился под слезами, которые стекали с ее лица.
Ей больше нечего было терять.
Немцы забрали у нее отца, а теперь и мать, и Ева знала, что винить в этом она могла только себя. «Она гордилась, что у нее такая смелая дочь», – сказал ей жандарм. Вот только никакая Ева не смелая. Она была напугана и осталась совсем одна. Напрасно она надеялась, что если подавить страх, то все станет иначе. Она насовсем потеряла человека, что подарил ей жизнь. Разве последними словами отца не была просьба позаботиться о матери? Вместо этого она отдала ее на растерзание волкам.
Ева не уберегла отца в Париже, теперь не смогла защитить и мать. Она потеряла родителей, и винить в случившемся ей было некого, кроме самой себя. А еще она ранила Реми, дала ему понять, что не выйдет за него замуж. Кто знает, что с ним случится в опасном, промозглом лесу, прежде чем ей удастся загладить свою вину? Все, что она делала, оказалось бессмысленным: ее мать умерла, считая, что Ева предала свою веру.
Годом ранее в такой же холодный зимний день Реми сказал ей, что хочет внести более весомый вклад в борьбу, которую они вели. Она тогда не поняла его. Ведь они и так делали многое, занимаясь изготовлением поддельных документов. «Кто-то должен сражаться с немцами, Ева, – сказал он тогда. – Никто не будет нас спасать». Его слова напугали ее. Но это произошло еще до того, как умерла ее
