в чего; вы жили, ездили, делали знакомства, принимали, как подобало.
– Позволь тебя прервать и напомнить, что ты почти постоянно был за границей.
– Да, потому что был вполне спокоен, сегодня из-за того, что слышу по свету, что вижу, чувствую себя обязанным…
– Вывести меня на правильную дорогу! – сказала Ядвига. – С которой, кажется, я отклонилась. Для меня это слишком болезненно, чтобы искренно и ясно тебе не объяснить, не терплю фальши, ненавижу притворства, ничего не скрываю, потому что, благодаря Богу, нечего скрывать; чувствую в себе сердце польки, люблю страну и исполню в отношении неё свой долг. Более мил мне, чем другие, один человек, скажу открыто, я люблю его, но ни он мне не говорил никогда о своём чувстве, ни я ему. Вот всё моё положение. Сейчас нужно не о себе думать, но о родине. Не знаю, почему хотите исключить женщин и запретить им самопожертвование, сердце на это возмущается, и хоть бы пришлось бороться с мнением, с подозрением, я решила.
– А! Быть героиней, как панна Платер и Томашевская? Сесть на коня и биться с казаками? – прервал граф.
– Нет, мой дядя, но идти служить раненым, больным, нуждающимся в утешении и нежных материнских заботах.
– Но это безумство! – выкрикнул Макс с большим запалом. – Mais c’est inoui.
– C’est inoui? mais c’est comme cela! – отвечала Ядвига холодно.
Макс от гнева повторно покраснел, но и в этот раз румянец ещё через слой политуры не прошёл.
– Дорогая кузина, с твоим образованием, состоянием, положением добровольно бросаться в эту демократическую толчею, к революционерам, подвергать себя неопределённым последствиям, годится ли это?
– Что же хочешь, дядя, ты это видишь преступлением, а я обязанностью, как же нам прийти к согласию?
– Стало быть, – прервал Макс, – ты думаешь?…
– Думаю то, что мне диктует убеждение.
– Я должен, однако, сделать замечание, что в таких решительных шагах жизни хорошо воспитанная панна привыкла советоваться и слушать семью.
– Оказывается, что я не хорошо воспитанная панна.
– Но это ужасная вещь! – воскликнул Макс. – Это не тебя одну компрометирует, но нас всех, мы это никоим образом позволить не можем.
– А если бы без позволения обошлась? – спросила Ядвига.
Макс в третий раз покраснел, но так, что румянец пробил штукатурку, а глаза его чуть не брызнули кровью.
– Всю жизнь я старался быть как можно более приличным человеком, никогда, особенно в отношении женщин, не проявил бестактность, но сегодня могу быть вынужденным совершить… бестактность.
– Сдаётся мне, дядюшка, что ты уже её совершил.
Макс этой живостью ответа немного смешался, и если бы не имел свидетеля, перед которым поклялся, что на задержание Ядвиги использует всю свою власть, уже, быть может, рассмеялся бы, попросил прощения и уступил. Но ставкой было самолюбие, нужно было раз в жизни показать себя человеком энергичным. Граф несколько раз прошёл по покою, сам хорошо не зная, что предпринять, принял, однако, грозную физиономию, а молчанием, однако, хотел многое поведать. Спокойствие Ядвиги и её хладнокровие, которое она полностью восстановила, раздражало его и смущало. Через минуту, когда он искал в голове какое-нибудь средство, и найти его не мог, дьявол, который никогда не спит, а Максом охотно прислуживается, сделал так, что тот увидел через окно подъезжающую к другой гостинице карету и Альберта, здоровающегося, чувствуется, со знакомым ему адъютантом князя, петербургским либеральным русским. Тот же дьявол, что навязал ему встречу, шепнул на ухо, что нет другого средства для спасения кузины, которую какой-нибудь лагерный капеллан готов повенчать под дубом, только обратиться к законной власти и бунтовщицу, вежливо и красиво, под эскортом московской стражи доставить в Варшаву… Мелькнуло ему это, как единственное средство спасения, он был уверен, что этим героическим деянием сможет восстановить потерянное величие, что ему поаплодируют в Брюловском дворце, что его, может, примут в Лазенках, что выйдет, наконец, на серьёзного человека.
– Гм! – сказал он. – Значит, кузинка, ты отказываешь мне в послушании как опекуну?
– Кажется, что опекунам не надлежит жертва из убеждений?
– Но меня можешь вынудить к неприятным крайностям!
– Что это? Ты бы посмел?
– И я также имею убеждения и обязанности…
– Действуй в соответствии с ними, – отвечала ему с гневом Ядвига. – Но поскольку в жизни мы, несомненно, видимся в последний раз, скажу ещё тебе слово, граф.
Она стояла возмущённая, в экзальтации, дрожащая и такая величественно красивая, такая великая чувством, что Макс при ней показался сам себе пигмеем.
– Вы хотели бы сделать со мной, – сказала она, – то бледное, холодное, бесцветное существо, каким была и есть почти вся ваша семья, космополитку, женщину, живущую ложью, но я никогда такой не буду. Чувствую в моих жилах иную кровь, в моей груди иное желание, никогда не переделаете меня в такую фарфоровую куклу, чтобы поставить в салоне, какими вы есть. Нет, сто раз нет! Делай, пан, что тебе подобает, но знай, что между мной и той роднёй, которую ты тут представляешь, никогда не будет ничего общего. По счастью, я не ношу вашего имени, найду бедную фамилию отца и к ней притулюсь. Как же я с вами могу прийти к согласию, мы существа разных миров, понятий, предрассудков, вы любите русских, я – Польшу. Вы всё даёте для спокойствия, я спокойствие и жизнь отдам в жертву родине.
Она ещё говорила, когда граф, бросившись к дверям, вылетел. Разгневанный, он прямо вбежал в комнату, в которой Альберт с адъютантом вёл разговор, и, едва поздоровавшись с ним, воскликнул:
– Мой граф! (адъютант был также графом российской империи, хотя сыном подрядчика). Я в самом ужасном положении, из которого ты один меня можешь спасти.
– Что же такое?
– Представь себе, моя родная племянница, красивая панна, имеющая несколько миллионов приданого, убегает от меня mit sack und pack, в лагерь повстанцев. Ради Бога, спаси меня и семью, нужно её тут обязательно задержать, хотя бы силой.
Альберт даже отступил.
– Как это! Силой? Можете ли вы, граф, о том подумать? Какая же в этом будет моя роль, когда я, совсем иначе представляя себе оборот этого дела, был бы в некоторой степени доносчиком, вы красиво бы меня подставили.
– Оставь же меня в покое, – ответил Макс, – благодарю тебя сердечно, что меня предостерёг, но остальное – это уже моё дело.
– Прошу прощения, – сказал Альберт, – я также в этом заинтересован и не допущу по крайней мере насилия.
– Что за насилие, мы отвезём её в Варшаву, чтобы опомнилась.
Адъютант, которому было по вкусу брать под арест панну и потом о своей геройской находке рассказывать в русском ресурсе, прервал живо:
– Вы
