обертках карамелей, больше ничего не нашлось. И дети вовсе насторожились, когда в разговоре Салима вдруг стала удивленно охать, слегка возмущаться и к концу откровенно недоумевать:
– Ладно, младший-то сын твой непутевый, конечно, – пьет, толком не работает, и жена под стать, а Фатих – врач, квартира большая, дети умницы. Что у него-то не живется?
– Ай, тоже мне. Жена его накрутит вечером на свои пакли бигуди, напялит на себя свой в розах халат и ходит, командует: «Фа-ати-их, подай мне пилочку, у меня руки в крему. Фа-ати-их, принеси мне», тьфу, терпеть не могу, – противно передразнивала она свою невестку. – Под корову бы ее с этими бигудями, соски подергать да навоз потаскать!
– Скажешь тоже, енге. Городские же они, что им еще делать. Радоваться надо. Сын выучился, уважают его, квартиру дали. Жила бы у них припеваючи.
– Сыну слов нет, да вот сноха.
– Ладно, невестки не нравятся, а у дочки почему бы не пожить? – со стуком переставляя чашки и недовольно хмуря брови, бросила Салима.
– Муж у нее молчаливый. Молчит, молчит – всю душу вымотает. Выйдет, в подъезде покурит, посмотрит телевизор и опять молчит. Не могу я так! До чего доходит: оставили с ним соседи на выходной сынишку. Вечером забрали и спрашивают, мол, ты слушался дядю? Он говорит – нет. А почему? Так он мне ничего и не говорил! Вот такой вот молчун – противно!
Долго они еще спорили, рядили. Все не нравилось в этой жизни тете, все было не по ней. Уже, свернувшись калачиком, сладко уснула младшая. Пришел с работы усталый Ислам и, попивая чай, щурясь от лучей заходящего солнца, стал вспоминать причуды ее мужа – фронтовика Биляла. Железного человека, рудокопа, под чьей жесткой рукой, послушно, безропотно, как тень, прожила она свою жизнь. Сначала они жили в родном Худайбердино, потом переехали в Тукан, где добывали железную руду. Там он и умер.
Говорят, что он мог, разъярившись оттого, что она мало взяла махорки на покос с ночевой, стегануть ее при всех крученым кнутом и ночью отправить беременную домой в деревню за несколько километров от покоса. Она безропотно уходила, по пояс мокрая от росы под утро возвращалась. Молча ложилась рядом с уже давно храпящим мужем, чтобы утром, до солнца, встать раньше всех, приготовить завтрак, накормить нанятых косцов. Прибраться и весь день наравне со всеми косить, готовить обеды, ужины. Ходить за водой и бегать по мелким поручениям и капризам мужа.
Когда дети были совсем маленькими, ночью своим плачем мешали ему спать, мол, ему завтра рано утром на работу. И он мог ее, почти полураздетую, с младенцем на руках, выгнать морозной зимней ночью на улицу. Спасала ее обветшалая летняя кухня с очагом и казаном, где летом варили курут, делали творог. Она разжигала сырые дрова и до утра кемарила, тесно прижимая к себе любимое чадо. Никому она не жаловалась, как другие ветреные жены не убегала к родителям. Молча, сжав зубы, терпела, от всего этого почернела, раньше времени состарилась, стала замкнутой и необщительной.
Не менее жестокая и властная свекровь первое время радовалась «крутости» сына, поддакивала ему, поддерживала, мол, мы так жили в строгости, поживите и вы, молодые. Но, когда «строгость» сына переходила всякие разумные границы, она в ужасе становилась на сторону, в защиту молодой снохи, от чего и ей доставалась пара щелчков его беспощадного кнута. Но жизнь есть жизнь. Она утекла, как ушедшая в землю вода. Он умер. Без него она вовсе растерялась. Дети продали дом в поселке, забрали ее к себе, и вот…
Когда уже осушили третий самовар, она резко отстранила от себя пустую чашку с блюдцем и, собравшись с духом, выпалила:
– Ну вот что, не в гости я к вам приехала, по делу. Ты ж начальник здесь, и ты, сестренка, всех знаешь, всем владеешь. Помогите мне купить более-менее сносный дом в нашем Худайбердино, наш-то не сохранили. Хочу одна пожить на родной землице и помереть там хочу…
Не зная, как реагировать, от неожиданности онемев, Ислам с Салимой, недоуменно переглянувшись, расхохотались. Ислам по-мужски сдержанно, боясь обидеть старшую, Салима громко и заливисто – до слез.
– Енге, ты что, на старости лет с ума сошла! – кое-как унимая смех и вытирая слезы, удивленно уставилась на нее Салима. – Как ты себе это представляешь?! Там же никого не осталось, все переехали!
– Знаю, – обиженно буркнула тетя, – мне все равно, одна буду жить.
– Ладно, летом еще можно прожить – и дороги есть, покосники приезжают, живут в своих старых домах. А зимой? Замерзнешь, заметет тебя там, и не выберешься. Как за продуктами будешь приходить?
– Знаю, – заладила свое тетя, ее лицо стало непроницаемым и каким-то отрешенным. И какие бы доводы ни приводили хозяева, она ни в какую, замкнулась и только твердила: «Знаю, знаю, знаю…»
И так и настояла на своем. Из города приехали ее сыновья, долго спорили с ней, ругались между собой, но, так ничего и не добившись, за бесценок купили заброшенный дом, подремонтировали, привезли кое-какой домашний скарб. И скрепя сердце, слегка поругивая ее, мол, позоришь нас, на прощание слегка прослезившись, оставили жить одну-одинешеньку в родной деревушке.
Прожила она там два года. Чем она занималась в долгие зимние дни и ночи без электрического света, радио и телевизора, без соседей, знает только Всевышний, но, видимо, желание дожить свой век в родном Худайбердино, пить воду из родного родника, бьющего из-под горы Маяк, и быть похороненной на родной земле пересилило все.
Ислам часто по работе уезжал в командировки на различные совещания, собрания, пленумы. В семье все дети привыкли к его частым отлучкам. В такие дни все заботы о семье перепадали Салиме. Но те две недели без него в самые жаркие дни покоса показались ей вечностью…
Рано утром, когда еще не надо было вставать на дойку коровы, Ислам осторожно, чтобы не разбудить Салиму, встал, оделся. Взял свой дорожный портфель, открыл шкаф и сложил туда свои рубашки, галстуки, белье. Молча посидел, оглядывая спящих детей, подошел к младшенькой дочери, еще ходившей в детский садик, поцеловал, поправил ей волосы и тихо вышел. Когда за ним щелкнули затворы ворот, не спавшая и понявшая все Салима уткнулась в подушку и горько, молча заплакала.
Всю неделю она с сыновьями и дочками ездила на сельсоветский покос; так как они сами смотрели за казенной лошадью, то им самим и приходилось для нее заготовлять сено. Этот покос располагался за бывшим кордоном, где жила семья Ислама в годы войны. Сейчас от того бывшего барака оставались лишь заросший крапивой и коноплей пригорок и на нем остатки сруба и столбы от
