Уроки Тамбы. Из дневника Эраста Фандорина за 1878 год - Борис Акунин

Одним словом я чувствовал себя в должной степени «утоньшённым». И все же трехстишье опять поставило меня в тупик.

Оно было такое:

Да бес его знает, седьмого Тамбу, что ему привиделось весенним днем в Осаке сто пятьдесят лет назад! Но вчерашнее стихотворение было про красоту. Наверное, и это о том же. В трепетной солнечной дымке, делающей воздух переливчатым, здание действительно может показаться прозрачным.

— Это стихотворение об эфемерности бытия, — решившись, сказал я. — Ничто не вечно, даже древний храм. Он тоже химера.

— Интересное толкование, — задумчиво молвил Т. — Что ж. Вот стена, вот потолок. Проверь, угадал ли ты.

Я разбежался прямо по колючкам. Стелек я сегодня не надел. Боль будто пришпоривала меня. Не мешала, а помогала. Мне не хватило до потолка всего двух шагов. И приземлился я не как вчера, а довольно прилично. Но все равно — испытание я не прошел.

— Ты правильно почувствовал, что это хокку продолжает тему иллюзорности, — сказал сенсей. — Они так и называются: «Три трехстишья о сне, написанные в третий месяц года». Сказано же «в полудреме». Но суть ты уловил неверно. Тамба смотрит не на цветущую сакуру — он отвернулся от нее и глядит на храм. То есть его душа обращена к Будде. Но храм утрачивает незыблемость, он прозрачен. Это означает, что и Будда вполне может оказаться иллюзией. Как знать — вдруг и его не существует? Но и это не имеет никакого значения. Правила существования не меняются, даже если Бога нет и ты во вселенной совсем один.

Приходи завтра, туподушный».

«— Трехстишья слишком лаконичны для твоей западной души. Вы, европейцы, приучены к многословию. Нужно повторить одну и ту же идею и так, и этак, чтобы до вас наконец дошло, — сказал сегодня Т. со своей вечной снисходительностью, которая меня изрядно бесит. — Потому ваши стихи так длинны, избыточны и тривиальны. Я решил, что облегчу тебе испытание. Как я уже говорил, кроме множества хокку Тамба Седьмой написал одно пятистишье. Может быть, твоя душа протиснется, если добавится еще четырнадцать слогов — две дополнительные строчки.

Я знаю, что танка может навести мути не меньше, чем хокку, и не особенно обрадовался. Скорее насторожился.

И не напрасно.

— Классический танка нашего учителя-поэта называется «Точка и круги». Это стихотворение дети клана заучивают в восьмилетнем возрасте. Ты по своему развитию примерно там и находишься.

— Большое спасибо, — поклонился я.

Т. милостиво кивнул:

— Не за что. Ты заслужил.

Японцы не знают сарказма.

— Вот это великое пятистишье, без которого нашему ремеслу научиться невозможно.

— А? — довольно тупо переспросил я.

Что за ребус! Я такие разгадывал подростком, в журнале «Всякая всячина».

— Закрой глаза, окунись в каждый из этих цветов, — подсказал Т., глядя на мою ошалевшую физиономия. — Ощути их температуру.

— У цвета есть температура?

Глаза-то я закрыл. Ну, красный — горячий. Розовый — теплый. Синий — успокаивающий. Бело-пурпурного цвета не существует, черт знает, что это такое. Зеленый, зеленый… Трава зеленая, лес. А в общем ничего не понятно. Еще и точка какая-то…

Я представил точку, вокруг концентрические разноцветные круги. Сенсей ткнул меня пальцем в лоб.

— Отвечай.

— Это мишень, — сказал я. — Нужно не отвлекаться на многоцветность бытия и целить в точку. Так ты победишь соблазны, которыми отвлекает тебя суетный мир.

Разогнался, взбежал по стене, и довольно резво — но до потолка так и не достал.

— По крайней мере ты хорошо сваливаешься вниз, — заметил Т. — А танка вот о чем. Точка — это «я». Первый, ближний круг — семья, с которой человека связывает любовь. Второй круг, розовый, это круг дружбы. Третий, синий, — это фурусато, родные места, к которым человек привязан и где он живет. Четвертый — Япония, с ее бело-пурпурным флагом (во времена поэта то был не флаг, а императорский герб). Пятый круг — зеленая планета, на которой мы все живем.

Ценность человека определяется тем, кто кого изменяет сильнее: окружающий мире тебя, или ты его. Кто-то влияет только на семью, кто-то на ближних людей, кто-то на свою деревню или город, кто-то на всю страну, а кто-то на целый земной шар. Но большинство просто окрашиваются в цвета окружающего мира и оттого совершенно никчемны.

— Ничего себе, — пробормотал я. — А нельзя как-нибудь обойтись без третьей ступени? Моей душе до такой степени не утоньшиться.

— Процесс важнее цели, — молвил Т. — А без третьей ступени учение не может считаться законченным. Не умеющий бегать по потолку в конце концов споткнется и на земле. А ведь бегать по потолку так просто.

Он развернулся и не просто взбежал до потолка, но еще и пронесся надо мной вниз головой и сбежал по противоположной стене.

«Т. встретил меня со вздохом.

— Никто из моих учеников еще не возился так долго на этой приятной ступени. Все-таки вы, красноволосые, очень уступаете нам, японцам, в тонкости души, вкусе и любви к прекрасному. На сей раз я выбрал хокку, которое Тамба Седьмой сочинил для своего сына, когда тот перешел грань, отделяющую первую пору жизни от второй.

— Когда это происходит? — спросил я.

— В шесть лет. До этого возраста маленькому человеку разрешается жить беззаботно, ибо он еще слишком мал, чтобы сознавать долг и ответственность. Но с шести лет ребенок становится учеником, а учение легким не бывает. Вот какое трехстишье прочитал Тамба своему сыну, будущему Тамбе Восьмому, и тот усвоил урок на всю жизнь.

— Боюсь, тебе это будет трудновато, — грустно произнес Т. — Но мое терпение безгранично. Мы изучим все 128 стихотворений Тамбы Седьмого, а потом перейдем к поэзии монахов-отшельников Яманэ, но я научу твою душу тонкости.

— Лучшие сенсеи гусеница и лебеденок, потому что в начале жизни они уродливы, а в зрелом возрасте прекрасны, — уверенно сказал я. — Серый птенец становится элегантной птицей, а мохнатая гусеница — легкокрылой бабочкой. Так и нужно прожить свою жизнь.

По изумленно расширившимся глазам учителя я сразу понял, что ответ верный.