В полночь поднял старого Фирса… Огромный седой матерый волк с лапищами молча оделся в темноте. Хорошо его выучили – ничего не спросил. Молча шел рядом. Подошли к комнате Попова. Велел стоять у двери…
Вошел, растолкал:
– Скажи, Попов, я предавал вас?
Спросонок он не мог понять. Я сунул ему в рот револьвер.
– Я тебя спрашиваю, Попов. Ты у меня работаешь год, точнее, следишь за мной целый год. Ну и что ты выследил? Я предавал вас?
Я никогда не видел такого ужаса на лице. Передо мной был маленький, до смерти перепуганный мальчик… Вдруг он как-то визгливо закричал и бросился на меня.
Я до удивления хладнокровно выстрелил ему в ногу. Впервые в жизни я стрелял в человека. Оказалось, не трудно. Он сидел на полу и истошно вопил от боли – визгливым детским криком. Потом потерял сознание…
Фирс молча принес воду, облил его, побил по щекам. Теперь он сидел на полу и стонал.
– Ты мне так и не ответил. Я вас предавал?
– Нет, нет… Мне очень больно, сударь.
– Ей было еще больнее. Кто ее убил? Кому ты отдал мой сюртук и пистолет?
– Если скажу, вы не убьете меня? Поклянитесь перед Богом!
– Клянусь.
– Кто ее убивал, не знаю. Знаю, что передал ваш сюртук и пистолет Фриденсону… Это еврей, в поддевке, под кавказца ходит… – (Значит, тот, который был в карете.) – Он и принес мне постановление ликвидировать ее… Но убивал не он, а кто – не знаю… Кто-то в вашем сюртуке.
– Знаешь! Не забывай про вторую ногу. – И я поднял пистолет.
– Баранников!
– Где он живет?
– Он сейчас без квартиры… Но ему обещали квартиру в доме господина Достоевского…
Я был потрясен.
– Баранникову обещали, или он уже снял квартиру?
– Не знаю… Клянусь – не знаю. Знаю, что эта квартира – напротив квартиры Достоевского…
Бесы за стеной автора «Бесов»! Это могла выдумать только жизнь!
– Хорошо. А где живет Фриденсон?
Он проговорил адрес торопливо, будто боясь раздумать:
– Казанская улица, четырнадцать, квартира восемнадцать. Спросить Агатескулова – у него такой паспорт… Не убивайте… только. Я ничего не видел в жизни… Я даже бабу не знаю…
Какой страх! Вот он – животный, точнее, человеческий страх – мокрое лицо все искажено…
Я велел Фирсу послать за надежным лекарем – вынуть пулю.
– Не извольте беспокоиться. Пулю мы сами вынем. Зачем на лекаря деньги переводить? Да и опасное это дело нынче – лекари. Ох, молодо-зелено… Только потерпеть шантрапе придется. Они боль причинять другим любят, а вот сами терпеть ее никак не могут… – И, схватив за вторую ногу, Фирс жестоко потащил его к двери.
Попов дико, нечеловечески заорал. Вздохнув, Фирс поднял его, как пушинку, и понес прочь из комнаты…
Фирс его все-таки убил. В воскресенье, отправляясь в церковь, объявил, что камердинер мой помер от заражения крови – «огонь его спалил». И сообщил, что сам закопал его и поставил за него в церкви свечку.
– Котят топишь – жалко, а энтого – нет, прости Господи… И все ж таки прими его с миром… Человек ведь он был, божеское подобие… – И глаза страшные.
Мне стало не по себе. Вот тогда я (в который раз!) подумал: каково будет, если в России начнется мужицкая революция?
Про Фриденсона-Агатескулова я решил пока забыть. На вопрос Фирса: «Когда на Казанскую пойдем?» я ответил строгим «господским» взглядом. И он замолчал.
Я вернулся в Аничков дворец несправедливо обиженным героем.
Цесаревич и Цесаревна уезжали в Данию, потом на курорт Гапсалу, на воды… У Великого князя постоянные проблемы с желудком – оттого, что необычайно много ест.
К ним перед поездкой (или позже, сейчас уж не помню) пришел мой родственник.
После «пушкинской» речи Федор Михайлович занял положение пророка, и Победоносцев устроил ему аудиенцию у Цесаревича.
Черевин рассказал мне потом, что Федор Михайлович в свое время отправил Наследнику «Бесов». И хотя Победоносцев объяснил воспитаннику всю важность романа в борьбе с крамолой, Наследник честно признался, что роман показался ему истерической галиматьей. И до конца он его так и не прочел. Однако принять нового пророка согласился. Узнав, что я родственник, отрядил меня встречать.
Я встретил Федора Михайловича внизу, в тесном помещении парадного входа.
– И здесь тоже вы? – с усмешкой приветствовал он меня.
Растерянным Достоевский не выглядел, напротив, был явно раздражен.
Визит протекал скучно. Как рассказала мне насмешливо Цесаревна, Федор Михайлович последовательно нарушил все правила этикета. Он вставал, когда хотел, и даже разгуливал по комнате, подыскивая какое-то слово. Цесаревич наблюдал за ним почти испуганно…
Как и было условлено, через полчаса я зашел в комнату и, подойдя к Федору Михайловичу, прошептал, что аудиенция закончена. Он кивнул и тотчас поднялся проститься. После чего ушел, спокойно повернувшись к Цесаревичу спиной, а не пятясь, как требовал тот же этикет. Нечасто бывало в жизни Цесаревича, чтобы с ним обращались, как с простым смертным…
– Хорош гусь, – сказал Наследник, когда Достоевский ушел. Сказал с облегчением, ибо нервность писателя передалась и ему. К тому же он боялся, что у Федора Михайловича начнется припадок.
Конечно, Победоносцев поздравил родственника – сообщил, что Наследник благодарил его за радость послушать великого русского писателя-патриота. Мне показалось, что бывший каторжник был горд. Во всяком случае, впоследствии заметил мне, что Цесаревич – искренний человек. И если не самый умный, то обладает кое-чем поважнее – он любит Россию такой, какая она есть.
Через неделю меня пригласили на вечер к княгине Урусовой, в Петергоф… Играл оркестр.
Была ее племянница Натали, прехорошенькая, с прелестной родинкой на щеке и губками бантиком. Впоследствии она унаследовала все огромное урусовское состояние.
После революции спасалась у любимой горничной.
Пришла к ней с саквояжем, в котором лежали фамильные драгоценности – все, что успела вынести из особняка. У горничной она обнаружила множество своей посуды и вещей. Та беспардонно воровала. Ей бы, узнав это, уйти с драгоценным саквояжем прочь. Но она осталась. И саквояж погубил. Любимая горничная донесла. Драгоценности красногвардейцы разделили с горничной, а несчастную Натали отправили на Гороховую, где в здании Градоначальства разместилась ЧК.
Говорят, Натали умерла в Соловецком лагере. А горничную убили следующей же ночью после дележа драгоценностей – видимо, те же красногвардейцы. И её погубили урусовские камушки…
А тогда они сидели под розовым тентом, бросавшим нежный свет на лица, – хорошенькая Натали и княгиня Урусова с подругами, старыми фрейлинами Дарьей Тютчевой и Александрин Толстой.
И в тот день я одним из первых узнал сенсацию… Рассказывали наперебой. Оказалось, все произошло вчера – Государь женился!
Александрин:
– Он сошел с ума – годовой траур только начался! Это вызов всей романовской Семье, религии, обычаям… Вызов России!
Дарья:
– Оказывается, он только ждал сорокового дня! И когда прошли «сороковины»…
Александрин:
– Бедный Адлерберг, его заставили быть свидетелем! Он посмел спросить: следует ли торопиться? И будто бы получил ответ: «Я – Государь и единственный судья на земле своим и вашим поступкам, я и Господь на небе». И свадьба состоялась…
– Самое стыдное… – вздохнула княгиня Урусова. – Думаю, он бы подождал… столько лет ждал. Но теперь он ждать боится, ему приходится ценить каждый день, прожитый без покушения. Вот так неизвестные мерзавцы могут заставлять Государя совершать стыдные поступки… И это Государь всея Руси! Благодарю Бога, что мой муж не увидел этого позора.
– И ложь продолжается, – подхватила Дарья. – Он запретил объявлять о венчании, пока не кончится траур! Какой всё это стыд!
– Как всё было? – со смешным любопытством спросила хорошенькая Натали.
– Как и должно быть – постыдно. В одной из комнат Большого дворца тайно установили походный алтарь. И Государь, только что потерявший императрицу, повел к венцу девку! Присутствовало ближайшее окружение: Адлерберг, два генерал-адъютанта… Потом они всем говорили, что были против, но Государь заставил…
– И всё-таки это очень романтично, – вздохнула Натали.
Последовал грозный взгляд Дарьи Тютчевой и поучительные слова:
– Старик-Император, тотчас забывший несчастную жену и женившийся на молодой развратнице, – таков будет отзвук в обществе. Наша новая августейшая пара – на смех людям. Девка и старик. А ведь еще недавно был бравый мужчина… Я на днях заметила – у него так исхудали руки, что кольца сваливаются с пальцев.
– И где вы видите старика? – усмехнулась княгиня Урусова. – Бравый красавец, еще молодец хоть куда!
(Далекая от двора княгиня не понимала, что это часть упорной дворцовой легенды – о молодухе, которая иссушила старого Государя, сделав его совершенным рамоликом, неспособным править.)
