(Далекая от двора княгиня не понимала, что это часть упорной дворцовой легенды – о молодухе, которая иссушила старого Государя, сделав его совершенным рамоликом, неспособным править.)
Дарья не хотела слышать возражений, она продолжала ту же песню:
– И беда России в том, что этот небывалый позор свершился в страшное время, когда шатаются устои! – Это уже был голос обожаемого ею Победоносцева.
– Насчет «небывалого» не стоит преувеличивать. В конце концов, Петр Великий женился на кухарке очень вольного поведения и сделал ее императрицей, – заметила княгиня.
Племянница засмеялась.
Но непреклонная Дарья произнесла страстный монолог:
– Вы забываете: Петр Великий был истинный Государь, и страх перед ним был таков, что никто не смел даже подумать обсуждать его поступки… Но наш слабый, несчастный, решивший править по-европейски должен (увы!) думать об общественном мнении. Наш не понимает то, что хорошо знал его великий отец: с врожденной нашей необузданностью можно долго и тщетно бороться, но побороть ее удастся только по-русски – силой и твердостью… Его отец знал: строгость по нраву русскому человеку. Дали нам свободу мысли, свободу печати – бросили все разом, думая этим ускорить развитие России. Сгоряча стали все ломать. И бешеный поток этот, которому была открыта преграда, тотчас вырвался из своих пределов. А что он породил? Горсть выродков, которые убивают! – (Победоносцев! Победоносцев!) – И что самое потрясающее, – продолжала Тютчева, перепрыгивая на прежнюю тему, – единственным, кто чувствовал себя хорошо на этой стыдной свадьбе, был Государь. Веселился, шутил, явно был счастлив в голубом гусарском мундире… Голубой цвет должен был его молодить… Даже невеста в великолепном подвенечном платье чувствовала себя неловко – она была пунцовой… Вчера ее мальчик уже бегал по покоям, где умерла наша Святая…
– Как мне жалко Государя. Слабый, влюбленный человек, – сказала Александрин.
Княгиня сочувственно вздохнула. (Только потом я узнал – у нее был роман с Государем когда-то.)
– А мне его не жалко. Я боюсь, что если увижу эту развратницу в покоях Святой, не удержусь и попросту дам ей пощечину. И чтобы не случилось такого скандала, я ухожу в отставку, уезжаю в Москву к сестрам, – сообщила Дарья.
– Боже мой, как нам всем будет тебя не хватать! Мне трудно даже представить наши вечера без тебя, дорогая, – сказала княгиня.
И тогда Дарья Тютчева произнесла слова, заставившие меня вздрогнуть. Проговорила значительно, раздельно:
– Не страдайте, милая Элен… Я скоро вернусь в Петербург, поверьте. И запомните то, что я вам сейчас скажу: у меня верное предчувствие, что все переменится. Не знаю, что произойдет, но вы увидите: через три-четыре месяца вся гадость будет выметена из Зимнего дворца…
Я запомнил. Хорошо запомнил эти слова ближайшей подруги Победоносцева…
Более того – пришел и записал. Я понял: они решили действовать!
Удивительно, но в дневник Императора была вложена на отдельном листочке запись, сделанная в тот самый допотопный вечер, когда я сидел со старыми фрейлинами.
Она лежала в конверте с надписью «В случае моей внезапной смерти».
Дневникъ императора Александра II
Счастливейший день! Милая стала моей женой… Все прошло удачно. У всех на лицах была такая радость! Я даже заплакал. После венчания поехали кататься по парку. Я правил тройкой. Я исполнил то, что обещал ей тогда… Хотя, если быть честным, сам тогда в это не верил…
Ночь… она спит во дворце – впервые по праву. А я сижу за письменным столом – улаживаю формальности. Подписал необходимый указ Правительствующему Сенату. Завтра его отвезет фельдъегерь… Но кто, кроме Него, знает, что будет завтра? Я хочу, чтобы указ остался в моих бумагах на всякий случай.
«Указ Правительствующему Сенату
Вторично вступив в законный брак с княжной Екатериной Михайловной Долгорукой, мы приказываем присвоить ей имя княгини Юрьевской с титулом светлейшей. Мы приказываем присвоить то же имя с тем же титулом нашим детям: сыну нашему Георгию, дочерям Ольге и Екатерине, а также тем, которые могут родиться впоследствии, мы жалуем их всеми правами, принадлежащими законным детям сообразно ст. 14 основных законов империи и ст. 147 Учреждения императорской фамилии…»
Я все время думаю о Саше… Как он примет случившееся? Помню их лица, когда после смерти бедной Маши познакомил их с нею и с детьми. И он увидел своих сестер и брата. Он смотрел на них с такой трогательной добротой, мой славный добряк сын. Но она с трудом сдерживала страх и ярость.
Я остался с Сашей наедине и успокоил его. Да, наши с Катенькой дети станут светлейшими князьями… Я просил передать ей, что согласно той же статье 14 основных законов, «дети, произошедшие от брачного союза лица императорской фамилии с лицом, не имеющим соответствующего достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, на наследование престола права не имеют».
Я почувствовал, что он растроган моей заботливостью. Я обнял его… После чего передал ему письмо. Привожу его целиком – на всякий случай (к сожалению, я должен думать об этих мерзавцах и об этом «всяком случае»).
«Дорогой Саша! В случае моей смерти поручаю тебе мою жену и детей. Твое дружественное расположение к ним, проявившееся с первого же дня знакомства и бывшее для нас подлинной радостью, заставляет меня верить, что ты не покинешь их и будешь им покровителем и добрым советчиком… При жизни моей жены наши дети должны оставаться лишь под ее опекой. Но если Всемогущий Бог призовет ее к себе до совершеннолетия детей, то я желаю, чтоб их опекуном был назначен преданный мне мой адъютант генерал Рылеев или другое лицо, по его выбору и с твоего согласия. Моя жена ничего не унаследовала от своей семьи. Таким образом, все имущество, принадлежащее ей теперь, движимое и недвижимое, приобретено ею лично, и ее родные не имеют на это имущество никаких прав. Из осторожности она завещала мне все свое состояние, и между нами было условленно, что если на мою долю выпадет несчастье ее пережить, все ее состояние будет поровну разделено между нашими детьми и передано им мною после их совершеннолетия или при выходе замуж наших дочерей. Пока наш брак не будет объявлен, капитал, внесенный мною в Государственный банк, принадлежит моей жене в силу документа, выданного ей мною.
Это моя последняя воля, и я уверен, что ты тщательно ее выполнишь. Да благословит тебя Бог! Не забывай меня и молись за нежно любящего тебя Па».
Я попросил прочесть его вслух. Он прослезился. Мы еще раз крепко обнялись.
Вчера перевел в Государственный банк 3 302 900 рублей на имя Екатерины Михайловны Долгорукой. Ей одной я даю право распоряжаться этим капиталом при моей жизни и после моей смерти..
Эту страничку вкладываю в особую папку с надписью «В случае моей внезапной смерти».
Написал – и стало не по себе!
Мои записки
(Записки князя В-го)
Итак, я понял уже тогда: что-то явно готовится. Именно в этот момент произошло то, чего я давно ждал: меня снова позвал мой новый.
Встретился Лорис со мной на секретной квартире.
Самое смешное – она находилась на Мойке, недалеко от такой же квартиры Кириллова.
Как и Кириллов, могущественный Диктатор встречался здесь с важнейшими завербованными агентами. Принесли обед. Как и Кириллов, он, видно, любил хорошо откушать со своими агентами. Но беседа оказалась неожиданной и болезненной для меня…
Лорис:
– Вы имели прямое отношение к задержанию Гольденберга, и вам, уверен, не безразлична его судьба. Его показания оказались бесценными для нас.
Я:
– Неужто он согласился давать показания? Я был уверен, что от него этого никогда не добьются.
– Да, дает… точнее, давал…
Я с ужасом посмотрел на генерала.
– Повесился, – пояснил он.
Слуга принес обед. Но Лорис-Меликов понял, что есть после этого я не смогу. И велел унести.
Он дал мне возможность прийти в себя. И довольно подробно рассказал следующее:
– Узнав, что он арестован, я лично пришел его допросить. Мне он показался нервным тщеславным человеком с чудовищно гипертрофированным самолюбием. И очень перспективным для наших целей… Я попросил приставить к Гольденбергу опытнейшего следователя. Кириллов выделил мне своего заместителя… – (Это, конечно же, был лже-Кириллов.) – Я велел докладывать ежедневно ход дела. В первый же день Гольденберг произнес целую речь о великих и благородных целях партии и о том, что их ждет неминуемая победа… Предложение следователя было простое – высечь его для острастки. Я тотчас сменил этого господина, прислал своего следователя с моим планом действий. После того как Гольденберг гордо повторил свою речь о «чистейших сердцем», мой следователь со слезами на глазах обнял его и предложил вдвоем… спасти Россию. Для чего надо было сделать немного – открыть правительству истинные высокие цели его товарищей, описать этих чистых, талантливых деятелей революционной партии… «Какая разумная Власть устоит перед подобным благородством целей? Все дело в нашем общем непонимании друг друга – общем заблуждении! Вы и только вы сможете вывести молодежь России из тьмы террора. Вы и только вы объясните заблудшему правительству необходимость реформ и примирения…» Он начал раздумывать… Я тотчас распорядился носить Гольденбергу еду из хорошего ресторана, и мой лакей прислуживал ему в камере, как очень важному лицу. Я даже велел показать ему несколько камер и предложил выбрать удобнейшую для будущей работы. И он… начал писать! Написал полторы сотни страниц – показаний с именами, адресами, событиями, фактами и характеристиками «благородных, чистейших сердцем»… – Лорис помолчал, потом спросил: – Вы думаете, их арестовали? Ничего подобного! В квартирах никого не оказалось!
