Станислав одинаково непоколебимо стояли в принципах и убеждениях, в своей вере в правду, на которой, как на вращаемой оси, повисла жизнь. Станислав был несравненно мягок и добр, по-христиански прощал, без желчи в сердце, без малейшего желания мести. Никакая политика, интерес не могли его склонить к суровости, к жестокости, с какими Карл пылко выступал. В нём натура и темперамент солдата преобладали. Лещинский, которого позже назвали Добродетельным философом, был мужественен, но рыцарского духа ему не хватало.
Несмотря на это, суровый, шершавый Карл XII любил в нём эту чистую душу, эту простоту и любовь к правде, которые представляли его собственный характер.
В понятиях обязанностей и средств исполнения они почти ежедневно спорили друг с другом, в конце концов Лещинский сдавался, но только в тех делах, в которых речь шла скорее о форме, чем о содержании, потому что против своих принципов, даже из послушания приятелю, который надел ему на голову терновый венец, поступиться не хотел.
Тогда Карл встречал в нём благородное сопротивление, с добрым словом, но нерушимым.
Неоднократно, когда они друг с другом спорили, из глубины души Лещинского вырывалось:
– Ты плохо поступил, делая меня королём, я кровью моих соотечественников за корону платить не хочу, скорее от неё откажусь. В таком состоянии, в каком сегодня находится Речь Посполитая, если я не смогу провести в ней реформы, ежели законов не изменим и дисциплину не введём, я не удержусь на троне, а это королевство не выживет.
Карл XII сбывал его молчанием и предсказывал хорошее будущее. Несмотря на любовь к своему избраннику, упрямый, он порой безжалостно подвергал его очень неприятным впечатлениям. Так например, для того чтобы досадить Августу, чтобы унизить его, он настаивал на их личной встрече.
После нескольких шагов Август с великой ловкостью уже расставленных силков сумел избежать; прибытие лорда Марльборо навязало ещё новое испытание.
На пороге дома, в котором Лещинский с женой принимали приятеля, Карл, положив ему руку на плечо, деспотично воскликнул:
– Завтра ты должен быть у меня на обеде… Марльборо приезжает.
Они поглядели друг другу в глаза и король Станислав, приняв его мысли, сказал грустно:
– Зачем ты мне и ему хочешь сделать неприятность? Его поклон не доставит мне удовольствия, а моя физиономия отобьёт у него аппетит и желание.
– О! Желание, точно, нет! – ответил швед. – Я знаю, что тебе это не доставит удовольствия, но я скучаю, и не достаточно ему досадил. Он должен пасть жертвой. Несколько часов пробыть с ним тебе хватит сил. Рассчитываю на твоё прибытие, требую его.
Он весело рассмеялся.
– Всё-таки и я должен развлечься, а у меня нет ни графини Козель, ни придворных шутов, ни таких, как у Августа, Фрёлихов и Кианов.
Таким образом Лещинский должен был появиться на обеде в Альтранштадте. Он прибыл туда заранее, так что нарядный и блестящий от золота саксонский владыка уже нашёл его там. Август больше догадывался и предчувствовал там своего противника, нежели видел, потому что глазами так умело маневрировал, чтобы они не встретились с мягким и грустным, полным серьёзности взглядом Лещинского.
В покое, в котором, кроме трёх королей, лорда Пипера и ещё нескольких из лагеря шведов, никого не было; он был щуплый, и нужна была чрезвычайная внимательность, чтобы не соприкасаться друг с другом.
Король Август дал доказательства гибкости, ловкости и необычайного присутствия духа, всегда так лавируя, чтобы от Лещинского его кто-нибудь отделял.
Это было похоже на игру в шахматы, в которой Карл XII подталкивал своих пешек, а Саксонец, как мог и умел, от мата выкручивался. Кроме внимания в каждом слове и движении, он должен был не показывать по себе ни озабоченности, ни того принуждения, какому поддавался.
Это развлекало шведа и мучило грустного Лещинского, который почти на протяжении всего времени пребывания был задумчивый и молчаливый. Карл специально его втягивал в разговор тогда, когда думал, что Август тоже должен будет отозваться. Но Саксонец тогда чрезвычайно ловко находил повод повернуться куда-нибудь и к кому-нибудь иному. За столом два короля сидели по обе стороны от Карла XII и это им немного дало отдых.
Август вышел с этого турнира почти победно, дав доказательство расторопности, сознательности, иногда необыкновенной дерзости, но эти несколько часов внутренней пытки так его сломили, довели до той степени злости и раздражения, что, вернувшись на ночь в Лейпциг в отель «Под яблоком», где обычно останавливался, поломал и перевернул в своих покоях половину вещей, пока не успокоился. В то время, когда он так безумствовал, никто не решался к нему подойти, потому что за малейшее слово можно было поплатиться жизнью. Эта непомерная сила делала его опасным, ему достаточно было толкнуть человека, если стена была близко, чтобы тот о неё разбился. Не один раз выносили так из его комнаты побитую челядь, которая стонать не смела, потому что этот стон грозил ещё худшим.
Иностранцы, вовлечённые в отношения трёх королей, глядя на безжалостное издевательство Карла XII над Саксонцем, вовсе не имели охоты улыбаться, хотя положение могло бы вызвать смех. В этом было что-то трагическое в то же время. Август, который каждый день, как актёр, выступающий в театре, одевался иначе: в золотую ламу, серебряную, в рубиновые пуговицы и бриллианты, в парики, всё более виртуозней причёсанные, играл свою роль до конца со стереотипной улыбкой, которая говорила: «Не победишь меня, я вынесу всё, ну ладно, когда-нибудь дойдёт до возмездия». В последний день, после прощания с лордом, вбежал Август вместе с Флемингом в свои апартаменты в Лейпциге, восклицая:
– Наконец!
Поэтому он не ломал уже ничего и бросился в кресло с трубкой, удерживая долгим молчанием стоящего перед ним Флеминга.
– Конец этому уже, – сказал он, – немного терпения и должно прийти возмездие Карлу, Лещинскому, всем, которые мне задолжали… Альтранштадтский трактат! – прибавил он. – Смеюсь над ним, я был вынужден… нож у горла имел. Инхоф и Пфингстен переступили данную им инструкцию – понесут наказание за это…
– Оба в тюрьме, – сказал Флеминг, – но я…
– Ни ты и никто на свете пусть напрасно за них не заступается, – сказал король поспешно. – Я или они виновны, для людских глаз, ради славы моей они должны пасть жертвой. Я бы должен их как дезертиров из-под Всховы приказать обоих повесить на рынке в Дрездене.
Говоря это, он встал. Флеминг мягко начал склонять его к тому, чтобы перестал думать о Польше и всего себя посвятил Саксонии. Август быстро поглядел на него и, передёрнув плечами, отвернулся от него.
– Не говори мне об этом, – сказал он. – Тем временем царь Пётр там
