собраниях, покрытый пылью, а Саксония уменьшилась до микроскопических размеров.
Но – было это при правлении одной из последних любовниц Августа II, пани Денгофф, из дома Белинских. В приёмной короля всё ещё распоряжался Константини, ещё более дерзким образом. Не вырос он ни титулами, ни должностью, но влиянием на короля, до сих пор непоколебимым, удивлял всех.
Его уже считали бессмертным, когда однажды разошлась по Замковой улице новость, что Константини увезли в Кёнигштейн.
Поначалу никто этому верить не хотел, но все придворные, которые его не любили, торжествующе улыбались, таинственно клали палец на уста и подтверждали эту неслыханную новость, непонятную для общественности.
Можно ли было удивляться тому, что итальянец, обнаглев от долгой службы, пошёл искупать грехи туда, где сидели канцлер Бехлинг, Яблоновский, Собеские и много других; или что Август в минуты раздражения пожертвовал маленьким человеком, когда столько знаменитых и заслуженных не колебался столкнуть и посадить в тюрьму.
Только с удивлением спрашивали, что могло вызвать королевский гнев после стольких лет такой верной службы? Не знал никто, но легкомысленная Денгофф краснела и смущалась, слушая это, а вскоре потом узнали от неё подруги, и дошло то до недругов, что пожаловалась королю: Мазотин, выпив, посмел за ней ухаживать.
На Замковой улице Под Рыбами, где вместо совсем бездеятельного и читающего по целым дням Библию Витке распоряжался какой-то его родственник, к стоящему в задумчивости у ворот Захарию кто-то подошёл шепнуть на ухо.
– Ты знаешь? Жбан долго носил воду, пока крышка не оторвалось. Константини сидит в Кёнигштейне.
Витке принял это равнодушно. Почему ему должен был интересовать этот отвратительный сводник? На следующий день он, однако, взял трость из угла и выбрался в город, пошёл простым трактом к той прославленной тогда крепости, которая считалась неприступной, а сегодня только рухлядь, которую никто бы оборонять не пытался.
Захарий теперь часто имел такие фантазии – не было его дома по несколько дней и недель.
Попасть в Кёнигштейн в то время было нелегко, но комендантом крепости был давний знакомый, полковник, который хвалил вина Витке и часто приходил на них в каморку. Купец осведомился о нём.
Он как раз муштровал группу своего отряда в верхнем дворе, а был, или прикидывался, что был, в ужасно плохом настроении. Он, однако, смягчился, увидев Витке, которому все соболезновали, утверждая, что у него после смерти матери в голове помешалось.
– А ты, бедняга, что тут делаешь? – спросил его фон Планиц.
– Я? – ответил Витке. – Я исполняю христианский долг, хочу узника навестить, хоть он не стоит, может, жалости.
– Узника? – воскликнул удивлённый полковник. – Кого?
– Ведь Мазотин здесь сидит?
Планиц рассмеялся.
– Поделом ему, слишком уж позволял себе. Хочешь его утешить?
– Хочу его склонить покаяться за грехи, – сказал сурово Витке.
– Прикажу тебя проводить, – ответил полковник, – найдёшь его, наверное, с каким-нибудь из моих гостей играющим в карты.
Говоря это, Планиц кивнул и приказал инвалиду проводить Витке.
Через тёмные, сводчатые коридоры, по тесным лестницам он взобрался на второй этаж наружного бастиона.
Ключник отворил дверь и впустил Витке в небольшую комнату. Константини дремал за столом, перед ним стояли пустые бутылки и кубки, а разбросанные карты валялись на полу и среди посуды.
Вдруг увидев перед собой Витке, он проснулся и крикнул, удивлённый и обрадованный… Хотел его обнять, но немец даже к двери отошёл.
– Ну что? – воскликнул он. – Ну что? Я только пришёл тебе напомнить и сказать, что кара Божья не минует злодеев. Если бы ты сгнил, это ещё было бы слишком мало за те души, которые ты погубил.
Говоря это, Захарий стукнул тростью, посмотрел, покачал головой, развернулся и дал ключнику знать, чтобы проводил его назад.
Конец
omen (лат.) – знамение.
Ni fallor (лат.) – Я думаю.
Absolutum dominium (лат.) – Абсолютная монархия.
Neminem captivabimus nisi jure victum (лат.) – Мы не посадим в тюрьму того, кто не был бы приговорён судом к заключению.
Nemo propheta in patria (лат.) – Нет пророка в своём отечестве.
per fas nefas (лат.) – Правдами и неправдами.
pereat mundus, vivat Iibertas! (лат.) – погибнет мир, да здравствует свобода!)
Историческая сцена, описанная в мемуарах Ламберти (прим. автора)
