вместе с тем и понимание скорого освобождения от зла. Мое учение — вот ариаднова нить, держась за нее, люди выберутся из глухого лабиринта и приблизятся к четырем благородным истинам — арья сатьи…
Он говорил, и те, кто слушал, были зачарованы мыслью, что обозначалась за мягко упадающими словами, тапасьи верили ему, хотя вначале в них что-то вроде бы противилось, они видели перед собой человека, который прошел через все, и через чувственные удовольствия, но не покорился им, и через искания и смятение ума, познавшего многое и ни в чем не нашедшего того, что привело бы к спасению, и через отречение от своей сущности, и через истязания собственного тела, которое было жестоко и беспощадно. Он прошел через все, и он признавался слушателями достойным открытия. Они смотрели на него, близкого им и в то же время уже отодвинувшегося от них, ярко отмеченного верхним сиянием, как если бы он был солнцем, а они землей.
— Ты никогда не говорил так, о, господин! — сказал Ананда. — Ты воистину само совершенство! Ты Татхагата, ты Будда! Спаси нас, Учитель!..
И все, кто был возле Татхагаты, воскликнули, подчиняясь тому, что на сердце:
— Спаси! Спаси! Спаси!..
В середине месяца посона Татхагата в сопровождении учеников пришел в царство Магады. Он выбрал пальмовый грот местом своего пребывания. Тут было сумрачно и спокойно, солнечные лучи не проникали сквозь темные камни, дышалось здесь не очень легко, отмечалась подземная утесненность и в воздухе что-то удавливалось, словно бы и в пространстве ощущалась теснота, и этого не могли не почувствовать пришедшие с Просветленным, в особенности Девадатта, двоюродный брат Татхагаты, присоединившийся к ученикам его. Беспокойство истачивало сердце Девадатты, он покинул родную землю и польстился на призрачное, поддавшись людским толкам, разбежавшимся от селения к селению, от дома к дому и толкующим о рождении Будды в глухом Урувельском лесу. Впрочем, что есть призрачность? Ему ли не знать про нее, легковерную?.. Вроде бы она улавливается каждым нервом в теле, но вот уже нет ничего, и никто не скажет, являлась ли она в людское неугомонье или помнилось, что являлась? Девадатта легко отделался бы от нее при необходимости, не она главная причина беспокойства, а то, что слух не по ветру пущен. Верно что, не по ветру, сиятельный Будда сошел к людям, и отныне они не брошены посреди жестокого мира, а при надобности отыщут поддержку и усладу в Божественном, прильнув к его одеждам и услышав мягкий, к доброте обращенный голос. Будда явился на белый свет в облике Сидхартхи, Готамы, Сакия-муни… Девадатта не мог скрыть удивления, а потом и растерянности, и все в нем точно бы смялось, сделалось сдавленно, случалось, он забывал о себе совершенно и с напряженным вниманием наблюдал за Татхагатой и отмечал в нем чуждое родственному началу, возвышающее его над людьми. Вдруг да и говорил Татхагата, обращаясь к ученикам:
— Кто думает о любви к людям, к земле и ко всему, что взращено на ней, тот следует моему учению, любовь есть то, что единственно сравнимо с сиянием звезд.
Девадатта догадывался, это не только слова, что-то в нем подсказывало: любовь самого Будды подобна огромному потоку, скатившемуся с гор, никакая ненависть не способна угасить ее, она пробьется через нее словно солнечный луч, проталкивающийся сквозь тучи.
— Что бы ни говорили о нас, о, мои ученики, справедливо, нет ли, умно или глупо, с участливостью в голосе или с неприязнью, оставайтесь спокойными и ваш ум не помутит злость. Незапятнанность — вот свойство его, вот чистота… Плохое слово да не осквернит ваших уст. Умейте сострадать и тому, кто суров и зол, окружите такого человека любовью, пусть она будет видна ему. Научившись уважать других, вы научитесь уважать себя, и тогда станет изливаться из вас доброта на все четыре стороны, она достигнет и небес. Подобно матери, оберегающей ребенка, лелейте любовь к сущему, она от мира и быть ей вечну.
Девадатта чувствовал, высоко место, занимаемое Татхагатой среди людей, и это угнетало, нет, не то, чтобы сознательно он выталкивал из груди неприязнь к нему, все же она не угасала, не подчиняемая ему, а точно бы существующая рядом с ним, сопровождающая его, и даже становилась со временем все больше. Это и плохо, неприязнь утомляла, порою Девадатта и хотел бы забыть о ней, но не удавалось, думал, что без нее он не будет похож на себя, станет что-то другое, а вовсе не Девадатта, кому совсем не к лицу желтое одеяние, сказано было кем-то из тапасьев, что он возле монахов точно бы счужа и подобен ветке не с этого дерева… Наверное, так и есть, нет в глазах у него покоя, нередко проглядывало в них что-то упрямое от мира сего, не от того, дальнего, горнего… И сила в его теле не искоренилась, не смирилась с покоем, она живая, испятнанная желаниями, уж он-то сам знает, его не обманешь…
Не обманешь и Татхагату. Он видел то, чего не знал Девадатта, прозревал его в ближнем времени, когда тот сделается отступником от Дхаммы, подымет слово против Учителя и в возвеличивании себя отыщет усладу, которая, впрочем, не станет долгой, умнется, подвинет его к пропасти…
Татхагата сидел, выбрав из сорока поз, которыми часто пользовался, приятную ему, называемую «кадо», он сложил ладони у лба и часто кланялся, и можно было подумать, он отдает дань уважения небу и родителям, или еще кому-то, беспредельно им почитаемому. Но это не совсем так. Татхагата избрал позу «кадо» потому, что она помогала достигать слияния с сущим, когда ни для чего в нем не оставалось места, а только для такого единения, он уже ничем не был, ничем, хотя бы отдаленно напоминающим живое существо, а вместе был всем: и землей, и небом, и пространственностью, утягивающейся к звездам, — он существовал в разных измерениях, но они не противоречили друг другу, а как бы помогали, и все, вовлеченное в сущее, тянулось к нему, просветленному, и просило помощи ли, поддержки ли… Татхагата, ослабив тело, сделав его почти безжизненным, сникшим, а потом и вовсе освободившись от него, вялого, воспарил над землей и скоро поднялся на тридцать третье небо и тут узрил какие-то тени, хотя им не полагалось быть здесь, пространство, со всех сторон освещаемое, вроде бы не оставляло места для появления и дроглой тени. Но в том-то и дело, что они были,
