и скоро Татхагата понял, что это Боги, он рассмотрел и ту, самую слабую, и догадался, что она принадлежала его матери. Боги слетелись послушать его и понять, что помогло ему привести в действие Колесо благого Закона. И да будет так!.. Он стал говорить. Он сказал, как не сразу, а через мучения пришел к Просветлению, которое, он знает, естественно для Богов и чуждо людям, но и они в состоянии постичь его, и перед ними откроется мироздание, да так отчетливо, словно бы осязаемо ближними чувствами. Путь к постижению истины пролегает через ощущения, от них исходит постепенное познание мира, видение того, что прежде не встречалось в жизни.
— Ребенок рождается, отторгнув материнское чрево, — говорил Татхагата. — Мальчик рождается, чтобы умер ребенок. Юноша рождается, чтобы умер мальчик. Мужчина рождается, чтобы умер юноша. Все меняется, одно постоянно — время… Только в Нирване всяк рожденный на земле исчезает навеки, растворяется в ней, подобно дыму, унесенному ветром, угасает вместе с потухшим костром желаний. И то есть благо, даруется оно лучшему.
Татхагата говорил об истинном смысле доброты, способной вести человека по праведной дороге, не обжигаясь о желания.
— Коль скоро много ее в окружающем мире, то и свет ярче, и тепло, исходящее от рожденного на земле. Доброта так же необходима, как и слово, которое есть дух. Оттого люди бредут в темноте и поныне, что не знают дороги к ней. Я выведу их из темноты, я скажу им о Нирване, и они сделаются моими учениками, зло отступит от них, подобно тому, как тьма рассыпается от света солнца. Но слово мое обращено не только к людям, а и к вам, небожители, ко всем, кто слышит меня и признает во мне уводящего из ночи… из жизни, что полна суеты и отчаяния. Надо уметь прекратить извечное движение жизни и обрести в себе состояние абсолютного покоя. Тот, кто достигнет этого, ощутит истинное блаженство. Оно в нестрагивании, в неизменной устремленности ко благу, которое не есть движение, а тихое созерцание, ни к чему не ведущее, лишь отмечающее иные миры и не вызывающее ни удивления, ни радости, ни какого-либо чувства, одну отмечаемость в них, некий знак, и не надо искать проявление своей сущности в обычной жизни, ничего, кроме страданий, не рождающей.
Боги слушали, а он говорил и не воспринимал это как что-то необычное, он и не сознавал себя в прежнем облике, а точно бы растворился в мирах, и мысль его не была мыслью человека, а принадлежала не ведающему предела пространству. Он говорил об успокоении, принимая его за блаженство, все же остальное для него не существовало.
Он пребывал среди Богов, а тело его меж тем, расслабленное и как бы завядшее, находилось в пальмовом гроте, про него нельзя сказать, что неживое, покинутое духом, все ж было не то, что обычно, но про это знали лишь ученики Татхагаты, они толпились возле него, бритоголовые, в желтом рубище, и у царя Бимбисары со свитой, когда он появился в гроте, возникло ощущение, что они похожи друг на друга, а в чем-то и на ныне задремавшего Учителя. Однако, это, конечно, было не так, и добродетельный, маленького роста, подвижный Сарипутта сильно отличался от быстроногого, худотелого и длинного Магалланы, а суровый желтолицый Коссана имел мало общего с коренастым и часто грустным Упали, точно так же не походили друг на друга Ананда и Девадатта. Ученики Татхагаты увидели могущественного царя Магады и что-то подобное душевному трепету отобразилось в их лицах, но никто не потревожил Учителя, как не сделал этого и царственный Владыка. Он со вниманием смотрел на Татхагату и отмечал в его облике то, что запомнилось по давней встрече, но видел и немало нового, впрочем, не ответишь сразу, в чем это заключалось, скорее, в общем впечатлении, которое сказало, что познавший святое Просветление не есть тот человек, кого он знал по прежней встрече, как не скажешь, что он уж вовсе не тот… У Татхагаты был высокий лоб, густо испещренный морщинами, длинные ресницы, прямой нос с чуть подрагивающими тонкими ноздрями, и все это не воспринималось в отдельности, а вместе, и радовало, в особенности если бралось в сочетании с мыслью, что прочитывалась во всем его облике, для чего не надо было нгапрягаться, мысль как бы отделилась от Татхагаты и принадлежала всем, кто находился близ него. Странно, однако, несмотря на ясность, она не углядывалась в своей подлинной глубине, а лишь — вот именно — прочитывалась и тут же забывалась, и уж не скажешь, о чем она?.. Но удерживалось впечатление, будто всяк, находясь близ Татхагаты, прикоснулся к чему-то сильному и большому, удивительному…
Бимбисару смотрел на Татхагату, а думал о первой встрече с ним, говорил тогда молодой тапасья о желании найти тропу освобождения от страданий, которые держат в плену землю, голос его звучал спокойно, в нем ощущалась уверенность, уже тогда он, царь Магады, не сомневался, что этот тапасья сумеет достичь Берега Истины, и свет падет на него, яркий, тьму обеляющий… Бимбисару увидел в молодом тапасье что-то сходное с ним самим, было же, когда и он, пятнадцатилетний, не растерялся, воссел на престол, покинутый могущественным отцом, и не стал слабым и безвольным правителем, а сделался державным властителем. Он был горд силой, что жила в нем, он разгадал сына царя сакиев и поверил ему, знал, что не напрасно, уже тогда замечалось в молодом отшельнике точно бы свечение вокруг его головы, свет небесный… и не было в нем ничего, что подвинуло бы к удовлетворению собственных страстей, они казались чуждыми, противными его духу. Отрешенность от земной жизни, отстраненность от нее, в других часто неестественная, намеренно воздвигнутая, тут виделась вполне в духе этого человека, и хотелось помочь ему. Он тогда сказал молодому тапасье об этом, странно, не сумел сдержаться и, всегда холодно твердый, владеющий собою, тут поменялся и, что тоже странно, даже не удивился, точно бы происшедшее с ним ожидалось заранее.
Девадатта, почтительно кланяясь, приблизился к царю Магады, зашептал ему на ухо что-то против Татхагаты направленное. Это смутило Бимбисару, он резко оборвал монаха, тот побледнел, но взял себя в руки и, все так же почтительно кланяясь, отступил и замер, теперь глядя на Просветленного, и глаза его уже не были колючи и холодны, засветились, как если бы прикоснулись к святости. Бимбисару опять почувствовал смущение, но скоро забыл об этом, так случилось, когда бледное и словно бы помертвелое лицо Татхагаты оживилось, затрепетало каждой напрягшейся в
