июля Екатерина принимала доклад генерал-фельдцейхмейстера Вильбуа. Дело шло о новой, вызванной обстоятельствами, дислокации войск. Оба корпуса заграничной армии, Чернышёва и бывший румянцевский, в день воцарения императрицы переданные в команду Петра Ивановича Панина, ускоренным маршем приближались к столице от границ Пруссии. Вильбуа сообщил, что лёгкие передовые, донские и яицкие казацкие полки давно миновали Курляндию и, по всей вероятности, в это время были уже по этот бок Луги.
— Разместить их на временные кантонир-квартиры в ближайших к Петербургу уездах, — решила Екатерина, — урожай трав в здешних окольностях изрядный. Пусть отдохнут, оправятся, чтоб в лучшем виде поспеть с гвардией к коронации, в Москву…
Седьмого июля был обнародован манифест о кончине бывшего императора. Через три дня происходили его похороны в большой церкви Невского монастыря. Тело Петра Фёдоровича — впоследствии, тридцать четыре года спустя, вынутое из склепа его сыном, императором Павлом, и торжественно опущенное в могилу рядом с прочими государями, в Петропавловском соборе, — было одето в голубой голштинский мундир, в белые лосиные панталоны и большие, с раструбами, ботфорты.
Народ «без злопамятствия всего прошедшего», как говорилось в манифесте, стремился в церковь, где, по бокам чёрного с серебром, открытого гроба, горели четыре светильника и бессменно стояли на часах гвардейские офицеры. Все спешили в лавру проститься с телом усопшего.
Накануне похорон по Нарвской дороге к окрестностям Петербурга приблизился казацкий полк Ильи Денисова, бывший в передовом отряде графа Захара Григорьевича Чернышёва.
В лаврскую церковь, вслед за другими, вошли в тот же вечер два донских казака. Один лет двадцати пяти, чернобородый, плечистый, скулистый и смуглый, состоял ординарцем при Денисове. В Познани за Одером, в местечке Кривом, при стычке с прусским кавалерийским разъездом, у этого ординарца ночью была угнана полковницкая лошадь. Денисов вспылил и сильно, езжалой плетью, наказал за оплошность своего приспешника. Дикий и дюжий донец воспылал к начальнику местью. Да его и на волю из постылой Неметчины манило — на Дон, в древле-благочестивые, раздольные степи, луга. По пути от границы донцам объявили весть о восшествии на престол новой государыни. Шли ускоренным маршем, днёвки сократились. Миновав Лугу и подойдя к Гатчине, Денисов расположил полк постоем в окрестных деревнях и отрядил двух посланцев в Петербург к начальству, с запросом, в форме рапорта, где ему расположиться окончательно.
Ординарцы доставили бумаги, куда следует, получили дислокацию и, перед возвращением к полку, видя, что все идут в лавру, сами заехали туда ж. Привязав коней к ограде, они оправились, сняли серые шапки и, двуперстно крестясь, протолпились в церковные двери.
Долго чернобородый, пробравшись в храм, не отходил от ступеней траурного катафалка, на котором, под чёрным балдахином, с скрещёнными, в замшевых перчатках, руками, лежало тело почившего монарха.
— Ну, Иваныч, пора, — шепнул, дёрнув его за кафтан, невзрачный, с воспалёнными, слезившимися глазами, белокурый товарищ.
— Не трожь, — обернувшись, сумрачно ответил чернобородый.
Из-за высоких, блестевших фольгой свечей, сдерживая плечом напор вздыхавшей и набожно шептавшей молитвы толпы, он продолжал взглядывать в лицо покойника.
«Да, — сказал, вздохнув, про себя чернобородый, — не доля!.. Вряд ли схож! набрехал на границе беглый солдат-гвардионец… Ну, да уж коли господь восхощет, — прибавил он, переводя быстрые карие глаза к иконам, — коли милостью взыщет — ослепит очи гордыни, сокрушит выю злых… чудо и без сходствия въяве окажется…».
Посланцы вышли из церкви, отвязали коней и трусцой пустились по Нарвскому тракту.
— О чём, Иваныч, шепчешь? Про что твои думы? — спросил белокурый чернявого, когда, миновав заставу, очутились в поле.
Смерклось. Было душно. Тёмная, змеившаяся молниями туча надвигалась от взморья.
— Не твоё дело! Не спрошен, не суйся, — грубо отгрызнулся чернявый. — Вон каки знамения, — прибавил он, протянув руку, — сполохов ожидать, лихих господних испытаний, чудес…
— А что? — не утерпел спросить белокурый.
— Сказывают… не государя хоронят, — как бы про себя проговорил чернобородый, — а простого офицера, государь же быдто жив…
Казаки въехали в лес, за которым дорога направо шла в Петергоф, налево в Гатчину.
«На Украину бы уйти, в село Кабанье, в Изюмский полк, — мыслил под вспышки молний чернявый, — сговор был с парнем знакомца, казака тамошного Коровки, как переходили границу; а не то бы — в Польшу, в наши древней веры слободы, — назваться выходцем из Неметчины… Не кнутьём да батожьём токмо сыту быть. Пройдёт время, забудут все про беглого… В те поры сызнова на Дон, за Волгу… либо на Яик… Ох, терпит мать сыра земля, старо благочестие, подневольный народ… Стонет родима сторонушка, вся как есть Рассея… Больше вытерпу нет! Ох! С Иргиза, с Берды, с Лабы-реки, с Узеней, со всех скитов да умётов — стекутся, сбегутся невольнички, попранной веры стадо… Я-де, православные, ваш владыко и царь!.. Господь спас, верный офицер выпустил из Питера… Показался гвардионцу, покажусь и всему честному Христову народу, всей голытьбе, готовой за волю, за дедовский, изначальный закон на всяку погибель…»
— Ваше благородие, а ваше благородие, — стал будить чей-то голос Мировича, заснувшего под деревом, близ Горелого кабачка, у перекрёстка петергофской и гатчинской дорог.
Он открыл глаза. Перед ним, в сумерках, перегнувшись с коня, стоял без шапки чернобородый казак, другой виднелся вдали.
— Это ли дорога на Гатчину? — спросил казак.
— Она самая.
— Спасибо, ваше благородие…
— А ты, стой, откуда? Из Питера?
— Так точно.
Мирович вскочил.
— Схоронили государя? — спросил он. — Схоронили?
Казак покосился на офицера, надел шапку, ответил:
— Жив! хоронят другого! — и, хлестнув нагайкой по коню, поскакал вдогонку товарища.
«Новые смутные толки, шевелится серый народ! — подумал Мирович. — Сектанты, тёмная чернь волнуется, ковы готовят во тьме… Да что, лапотники, глупые волы. За рога их мигом и в новое ярмо… Истина — в сердце масонов… Они — светильники, вожди… им одним её обрести!».
Предположенное заседание масонов окончательно раздавило и увлекло Мировича. Его туда ввёл Ушаков. Там он слышал горячие речи, клятвы не отступать от добра. Он стал готовить какую-то записку. Но в это время Нарвский пехотный полк, в котором он числился, получил назначение с марша от Митавы — двинуться безостановочно на Тверь, к коронации в Москву.
Мировичу объявили приказ: догнать полк под Новгородом, куда он должен был отвезти из коллегии бумаги. В день выезда он получил из Москвы письмо от старшей сестры, Прасковьи Яковлевны. Слух о коронации и о скором ожидании в Москву полка, где он служил, радовал его близких.
«Уж так-то, ненаглядный братец Вася, — писала Прасковья Яковлевна, — соскучились мы по вас. Сам повидишь ноне, своими глазами, несносности и бедства трёх неимущих горемык, ваших сестриц. А мы всё ещё, братец, в горьком сиротстве, маемся
