на чужбине, не имея за тяжкий, ах, тяжкий грех, слышно — за измену отечеству злосчастного и вредного нам предка нашего, бывшего генерального бунчужного, Фёдора Ивановича, — ни одёжи, приличной званию, ни верного куска хлеба, ни сносного в наши годы угла. Помоги, Василий Яковлевич».
«Боже! да где ж твоя правда? и там наклеветали! Никакой измены не было, никакой!» — сказал себе, скомкав письмо, Мирович. Он кликнул извозчика. «Все безбожники! — думал он. — А если для них нет Бога и нет природного государя, Третьего Петра, — то где же Бог и где счастье на земле?».
Он поехал на Литейную, к Гудовичам. Вызвав Гашу, Василий Яковлевич узнал, что семья графа в горе: за непринесение присяги, а потом за отказ от службы новой государыне граф был выслан безвыездно в свои черниговские деревни. Поликсена, по словам Гаши, оставила Птицыных и за неделю назад неизвестно куда уехала.
Догнав полк, Мирович в августе приблизился с ним к окрестностям Москвы.
С начала июля двор заняла новая весть. С часу на час ожидали возврата некогда главного пособника Екатерины, бывшего канцлера Бестужева-Рюмина.
Граф Алексей Петрович прибыл в Петербург «во всяком здравии и благополучии», вечером, двенадцатого июля. Государыня навстречу ему выслала, за тридцать вёрст вперёд, нового действительного камергера, Григория Орлова, а также собственный придворный парадный экипаж. «Батюшку» Алексея Петровича, «с обнадёжением всякого монаршего к нему благоволения», отвезли в летний её величества, на Фонтанке, дворец, а оттуда, «по августейшем приёме, в нарочито для него приготовленный изрядный дом, где определили ему от двора стол, погреб и прочее всякое довольство». Сподвижник в дипломатии великого Петра, пятнадцать первый министр Елисаветы, Бестужев был разжалован и сослан за смелую мысль удалить племянника последней а границу, а престол упрочить за Екатериной.
Семидесятилетний, сильно исхудалый, с длинной седой бородой и глубоко поставленными, острыми глазами старик, войдя с Орловым в кабинет новой, напророченной им государыни, безмолвно у порога опустился перед нею на одно колено.
— Immobilis in mobili! — неколебимому среди смятенных! — дрогнувшим голосом, по-латыни, сказала Екатерина, вновь прикалывая графу снятую с него Елисаветой Александровскую звезду.
— Пресветлая, пресветлая! — произнёс Бестужев, старчески всхлипнув и костлявой рукой ловя и целуя украшавшую его руку.
— Semper idem! — всегда одинаковому! — продолжала Екатерина, взяв со стола цепь Андрея Первозванного и склонясь с нею к Бестужеву.
— Чем возблагодарю? Чем отслужу? — восклицал, безнадёжно махая руками и склонив голову, худенький, с жидкой косичкой, старик.
— Возвращаю вам чины, — произнесла, приподняв графа, императрица, — с переименованием вас в генерал-фельдмаршалы, но тем не ограничусь… Манифест о вашей невинности — она мне доподлинно известна — будет обнародован беспродлительно… Не государыня, покойная моя тётка, — бесстыдный нрав ваших завистников и клеветников во всём прошлом виновны…
— Великая! Великая! Спасительница, матери отечества титло присуще тебе… я предложу, внесу, объявлю…
— Э, батюшка, Алексей Петрович, много ещё допрежде того поработать надо нам с тобой во благо народа… Садись-ка, потолкуем о вашем здоровье. Сына тебе маво покажу; вырос… Позови, Григорий Григорьич, его высочество…
Орлов ввёл белокурого, курносого, с миловидным лицом, робкого мальчика.
— Худенек, ох, худенек он у тебя, матушка государыня! — произнёс Алексей Петрович, разведя руками и пристально оглядывая робкого бледного ребёнка.
— Чем же, батюшка граф, он худ? дитя, как дитя…
— Худ, ох, худ и тонкогруд! — ощупывая холодными, костистыми пальцами шею и руки Павла Петровича, продолжал Бестужев. — Кто, позволь, у тебя глядит за ним из лекарей-то, из лекарей?
— Фузадье и Крузе…
— Des tumeur dans les parties glanduleuses… et puis cette paleur… [203] о, поработать следует, — воздух, приличный моцион… Да я ничего, матушка! что ты! Иди и ты, сударь, играй… Вырос молодец, былинкой встрепыхнулся. А ухо, пресветлая, востро надо держать, востро… Que Dieu benit, ce delice de l'auguste mere, de l'Empire et de nous tous… [204]
— Вы, батюшка Алексей Петрович, уж известны дарами в медицине, — перебила его не ожидавшая с этой стороны натиска Екатерина, — бестужевские, сударь, капли ваши в моду везде вошли, и я сама ими с успехом пользовалась. Но в чём видите опасность сыну?
— Худенек, матушка, худенек и в оспе, сказывают, ещё не лежал, — продолжал, не спуская вострых, внимательных глаз с императрицы, старый хитроумец Бестужев.
Пятнадцатого июля на Пелловских порогах Невы, в тридцати пяти верстах выше Петербурга, разбилась барка с казённым хлебом. Эти пороги образовались выступами крепких известковых подводных камней, между деревнями Ивановским и Большим Петрушкиным. Против них, на левом берегу Невы, в то время находился принадлежавший генералу Ивану Ивановичу Неплюеву чухонский посёлок Пелла.
— Имя столицы древней Македонии, месторождения Александра Великого, — сказала Екатерина, при докладе Олсуфьева о происшествии в Пелле.
— Притом восхитительная местность, — заметил Адам Васильич, — скалы, смею доложить, озёра и вековечный кругом лес: мы у Ивана Иваныча не раз там охотились, с Григорием Григорьичем, на глухарей.
— А что, Григорий Григорьич? — отнеслась Екатерина, обернувшись к Орлову, бывшему при докладе. — Не худо бы и нам туда, при случае, вояж сделать для развлечения от городского шума и духоты? Возьмём фельдмаршала Миниха, Елагина, графа Строгонова…
Екатерине вспомнилось ещё одно лицо. Она дослушала бумаги Олсуфьева; решение ж о барке, затонувшей в порогах, отложила до другого раза.
— Забавы забавами, — сказала она, — а дело этого места таково, что о нём надо нарочито и крепко подумать.
Наутро к императрице были позваны на особое совещание Панин и владелец Пеллы, Неплюев. В деревнях по Кексгольмскому тракту выставили усиленные смены лошадей.
После обеда, 25 июля, государыня отъехала взглянуть на Пелловские пороги. Господам свиты было предоставлено кстати поохотиться. Путники прибыли к месту до заката солнца. Их ожидал чай в палатке, на берегу Невы. Теплов и Строгонов стреляли ласточек на лету, и оба промахнулись. Звук выстрелов громко раздался в окрестности, всех оживил, развеселил. Сели в катера и лодки и ездили осматривать фарватер с порогами. Обратно прибыли к берегу при фонарях. В виду флотилии, пригорком, мимо Пеллы к лесу проехал крытый, четвернёй, фургон. Его провожали всадники.
— Вот и охота, — сказал Панин, — утром кто хочет на тетеревей, а то и мишку какого в берлоге застукать не худо бы…
Сумерки сгустились.
Путники шли к экипажам. Неплюев рассказывал прошлое этой местности. Миних делал предложения об отходе порогов, причём вспоминал молодые свои годы, постройку Ладожского канала, наезды на его работы великого Петра.
— Что, готово? — спросила Панина Екатерина.
— Готово, у лесника…
Императрица оглянулась, отыскивая взглядом отставшего Бестужева.
— Господа, — обратилась она к свите, когда все, мимо посёлка и барского, невзрачного и запустелого
