Жеребчик вскинулся на дыбы и, вторя эху выстрела, пронзительно заржал. Потом заплясал, закружился на месте, взрывая копытами мягкую лесную землю. Сквозь тонкую кожу на морде проступили вздутые кровяные жилы.
— О-оп, о-оп, — пропела конюшица. — Что вскипятился? Выстрелов не слышал? Привыкай…
Жеребчик встал мордой в сторону, откуда прозвучал выстрел, насторожил уши.
— Где стреляют, туда нам нельзя… Ну, пойдем землянку копать? — Она взяла за гриву. — Скоро зима, выпадет снег. Будет красиво, но холодно.
Он послушался, однако шел и все время поворачивал голову назад, стриг ушами, хотя в лесу вновь установилась звонкая, как воздушный шар, тишина. На мысу материкового берега под огромными старыми соснами была почти отрыта просторная землянка. Яма была много глубже человеческого роста, но конюшица вошла в нее сквозь щель, прорытую в берегу, и стала равномерно вышвыривать лопатой песок. Жеребчик встал на край ямы и, сторожа уши, начал отгребать землю: его смущала и манила та сторона, откуда стреляли. У конюшицы скоро замерзли ноги на сырой земле. Она выбралась наверх и, разворошив головни кострища, подбросила сучьев. И пока они разгорались, стояла босыми ногами в золе и жмурилась от блаженства.
Жеребчик же вновь заметался, выписывая круги под соснами, зафыркал от возбуждения и ощущения неведомой и незримой человеку опасности.
— Что там? Ну что ты разволновался? — спросила конюшица.
Жеребчик побежал по направлению выстрела, остановился, позвал ее тонким ржанием, похожим скорее на стон.
— Хорошо, посмотрим, — согласилась она и босая легко побежала по мягкой павшей листве.
Под старыми осинами жеребчик заволновался сильнее, взбил копытами землю, отфыркивая запахи. Конюшица остановилась рядом с лежащим человеком. На багровых листьях совсем не было видно крови; она как бы смешалась и растворилась в осенних красках. Она присела у головы, погладила волосы.
— Да, брат, холодно тебе будет зимой…
Жеребчик не хотел, но шел к поверженному человеку. Ноздри улавливали отвратительный дух смерти, и бушующая в теле жизнь выбрасывала его назад.
— Не видел мертвых? — спросила конюшица. — Смотри… Люди тоже могут, как кони, умирать на бегу… Ты постой тут, я за лопатой схожу. Надо и ему землянку вырыть, замерзнет…
Она принесла лопату и принялась рыть яму прямо там, где человека застигла смерть. Пообвыкнувшись, жеребчик осторожно подошел и стал отгребать выброшенную из могилы землю.
— Здесь не надо, — сказала конюшица. — Мы его потом землей покроем, так ему теплее будет.
Конюшица копала долго, пока не зарылась в землю по плечи. У нее опять мерзли ступни ног: солнце кое-как согревало палые листья, но земля под ними была уже сырая и холодная. Потом она спустила мертвого в яму, удерживая его за руки, столкнула туда же пистолет и присыпала листьями, словно багровым покрывалом.
— Вот теперь давай зарывать, — сказала она жеребчику и взялась за лопату. — Земля легкая, ему хорошо будет. А сверху присыплет листьями, потом снегом укроет. На будущий год опять все повторится… Когда человек один остается, ему всегда хорошо.
Черно-багровая, смешанная с листьями земля бесшумно осыпалась в яму…
Кирилла прождали до позднего вечера, однако ни в этот день, ни на следующий он не пришел. Теряясь в догадках, но уже привыкшие к его внезапным приездам-отъездам, домашние продолжали ждать, ибо ничего другого в их положении не оставалось. А еще через день Аристарх Павлович с Валентиной Ильинишной расписались в загсе, просто, без торжества, без музыки и шампанского. И в этом тоже была своя прелесть, поскольку тихая эта свадьба походила на молчаливые их прогулки по аллеям Дендрария, когда, взявшись за руки, они могли часами просто бродить по заповедным местам. И не обронив ни слова, они наслаждались общением: одновременно грустили и одновременно смеялись, а если между ними проскакивала искра, что случалось редко, то и сердились друг на друга одновременно и молча. Это их общение напоминало немое кино, где все выражалось жестом, танцем, движением руки или глаз. Они словно боялись расплескать словом свою любовь и держали ее в руках, как яйцо, под хрупкой скорлупой которого таилась загадочная, неподвластная разуму жизнь.
Ко всему прочему, в доме опять был траур, чтобы играть шумную свадьбу.
Но когда они вернулись из загса, Екатерина накрывала стол в парадной зале. Тут было все — цветы, шампанское, молочные поросята, суровая водка местного разлива и рисовая кутья с изюмом.
— К месту ли это, Катя? — смутился Аристарх Павлович.
— А почему нет? — вздохнула она. — Нам придется примирить тризну и свадебный пир. На войне как на войне…
Затопили камин, и здесь, у огня, поминали и поздравляли, желали счастья и земли пухом… И часто прислушивались, не идет ли кто, и озирались на дверь — не отворится ли, не войдет ли тот, кого ждали и кого искали.
В самый разгар застолья пришел Олег. Спел заздравную, прочитал заупокойную, выпил шампанского и водки, затем отозвал Аристарха Павловича на улицу и неожиданно попросил:
— Дай мне пистолет. Я видел, у тебя есть, отец.
— Зачем тебе пистолет? — насторожился Аристарх Павлович.
— Я уйду с ребятами.
— Куда? Защищать Белый дом?
— Я уже защищал его однажды, — вымолвил Олег.
— Так куда же? В партизаны? В подпольщики? — Аристарх Павлович посуровел. — Хватит старшего с младшим, голову и хвост обрубили. Мало крови? Не настрелялись?..
— Змея еще жива, отец… А умирающий гад больно кусает.
— Кусает… Да только себя за хвост, если ее не трогать.
— Что же, сидеть и ждать? Но сколько? И чего?
Аристарх Павлович увидел гроб, стоящий на лесах, подтянулся, задвинул дальше, чтобы не бросался в глаза.
— Теперь уж недолго осталось. На крови долго никто не сидел, и раненая змея живет лишь до рассвета.
— А рассвета может и не быть! — страстно сказал Олег. — Семьдесят лет ждали, но чуть блеснуло, и снова мрак. Ты знаешь, насколько он, отец?
Над Дендрарием густо гремел и кувыркался вороний крик. Стаи кружились в небе, словно хлопья сажи над пожарищем, рассаживались плотно, крепко — будто вливались в голые сучья деревьев.
— Не знаю, — проронил Аристарх Павлович. — Думаю, до весны. Медведь весной из берлоги поднимается. Не будите его раньше — всем беда будет. И самому медведю.
Олег послушал гомон черного воронья, помотал головой:
— Все равно уйду, отец! Я решил. Дай пистолет.
— Если решил — иди. Только пистолета тебе не дам. У тебя крест есть, иди с крестом.
— Нет, довольно! Я уже пробовал кидать мячики… Пересвет с крестом был и с копьем!
Аристарх Павлович схватил его за грудки, притянул к себе:
— Вспомни! Вспомни, против кого стоял Пересвет? И против кого ты собираешься встать?!
Оттолкнул, отвернулся.
— Прости, отец… Береги Аннушку. Не отпускай ее от себя.
— Да как же я вас удержу всех?! — закричал Аристарх Павлович. — Не успели собраться, а уж снова нет никого!
— Ничего, корешок останется! — уже издалека крикнул Олег. — Аннушку береги! И дом! А мы — навоз, в землю уйдем!..
Он еще что-то кричал, но слова утонули в вороньем крике.
Аристарх Павлович постоял, глядя в темноту, и медленно стал подниматься по ступеням. И тут на глаза снова попал гроб: как ни прячь, он все равно являлся, словно призрак. Аристарх Павлович поднялся на леса и со всей силы швырнул его на землю. Гроб развалился, посыпалась стружка. Он спрыгнул с лесов и подпалил белую дорожку стружек. Пламя побежало стремительно, вмиг охватило обшивку и сухие сосновые доски. На шум выскочили домашние, сгрудились на парадном крыльце. Царевичи с двух сторон подпирали мать, Валентина Ильинишна придерживала закутанную в доху Аннушку.
— Пошли, пускай горит! — сказал он и остановился.
Только сейчас он понял, что остался единственным мужчиной в доме. Все как в войну…
В тот же вечер Аристарх Павлович дозвонился до Веры в Питер и стал требовать, чтобы она немедленно приехала. Вера ссылалась на срочные дела и все пыталась добиться, что же еще стряслось в доме.
— Ничего не стряслось! — злился Аристарх Павлович. — Просто все ушли! Остались одни женщины и дети!
— Чем же я помогу? — вдруг сломалась она. — Я тоже женщина… И у меня большие неприятности из-за Алеши. Ну зачем он пошел в этот Белый дом?
— Не бери греха на душу, Вера! — сдерживаясь, проговорил Аристарх Павлович. — Он пошел защищать закон! Не суди мертвых.
— Да кому он нужен, этот закон? — в сердцах сказала Вера.
Аристарх Павлович не дослушал ее и положил трубку. Сжал голову руками. Телефон еще дважды звонил — он поднимал трубку, но, услышав голос Веры, бросал на аппарат.
Всю ночь он пролежал с закрытыми глазами, вставал, глотал снотворное, нюхал валерьянку, да так и не уснул. А утром надел спортивный костюм, откинул спинку дивана и сунул руку в нишу, где хранился кольт, пошарил — пусто!..
