же Сарипутта и монахи из Урувельского леса, первые его ученики, поняли, что Татхагата не хотел никого обидеть и ничтожным недоверием. Он часто говорил, что каждый ищет путь к спасению по-своему, тут всяк волен распоряжаться собой, а коль скоро люди стали членами Сангхи, то для того лишь, чтобы помогать друг другу и подвигать себя к очищению. Однажды пришел в общину старый человек по имени Сена и скоро стал похож на других бхикшу, но он не умел ходить босыми ногами по земле и в кровь разбил подошвы. Просветленный увидел, как старый человек мучается, и сказал:
— Почтенный Сена, ты привык к сапогам, и я хочу, чтобы ты снова начал носить их. Что толку, если человек ослабнет и будет не способен к продвижению по пути к истине?..
Возле пещеры, где проводил время Татхагата с учениками, появилось много монашеских келий, чаще в узких расщелинах, накрытых сверху ветками папоротника и листьями тамаринга, а порой попадались шалаши из темноствольных веток деревьев, соединенных плотно и искусно. И в сильный дождь они не пропускали воду, и люди могли подолгу находиться в них, ища созерцания и соединенности с сущим.
Однажды Татхагате привиделось чудное, осветившее душу, он долго не отпускал этого от себя, все же через какое-то время видение исчезла, и Татхагата очнулся, сказал:
— У меня будет ученик, он придет еще не скоро, плохо ему станет на родной земле, но, укрепив дух, он не отступит от Дхаммы. Он напишет книгу, ее привяжут к хвосту собаки, и та станет бегать по улицам города, мелко исписанные листы разлетятся в разные стороны… Но он будет тверд и скажет: «Подобно тому, как эта собака побывала на всех улицах, так и мой труд, осиянный духом Учителя, разлетится по свету».
Татхагата помедлил:
— Я хочу, чтобы вы все, идущие за мной, знали об этом. Свет издалека есть ближний свет, если коснется сердца.
Он вышел из пещеры и долго ходил от кельи к келье, встречаясь с разными людьми и говоря с ними, неожиданно меж деревьями, в высокой траве он увидел бритоголового, худого и бледного человека, приблизился к нему, лежащему на сырой земле и слабо стонущему:
— Ты болен, бхикшу?
— Да, Владыка, — с трудом подняв голову, сказал монах.
— И никто не поможет?
— Никто, Владыка.
— Отчего же бхикшу не хотят ухаживать за тобой?
— Им нет от меня пользы, Владыка.
Благословенный вздохнул, сказал, обернувшись к Ананде:
— Принеси воды…
Потом Татхагата помыл больного и велел унести его в пещеру и ухаживать за ним.
— Плохо, что никто из бхикшу не помог ему. Вы, пойдя за мной, покинули отцов и матерей, близких людей, тех, кто не отказался бы ухаживать за вами при надобности. И я говорю: помогайте друг другу, умейте увидеть в брате брата. Мудрость в доброте. Если вы не поймете этого, станете подобны тому глупцу, кто не понял жизни и похож на ложку, которая сколько бы не побывала в похлебке, так и не узнала ее вкуса.
Татхагата пошел дальше, что-то в нем стронулось и поколебало умиротворенность, которая казалась вроде бы извечно существовавшей в нем, впрочем, наверное, это не так, просто ему стало грустно оттого, что еще раз столкнулся с несовершенством души человека, так далеко отодвинувшим его от благого, когда и не скажешь сразу, а ляжет ли путь обратно, к доброте, и не сотворится ли так, что устремления его погаснут… О, если бы эти мысли вовсе не приходили к нему, тогда было бы легче и не подтачивала бы тревога его умиротворенности! Но он сознавал, сколь все хрупко и слабо в человеке, болезненно и неверно, и часто зло принималось им как если бы являлось озаренным благостью. Жизнь людская подобна качелям, два противовеса тут — добро и зло — и не всегда одно побеждает другое, а то и совсем не побеждает, лишь перетягивает на короткое время, странно, однако же, что чаще перетягивает зло. Что же, силы в нем больше, упорства? Наверное, так… И силы больше, и упорства, а еще, пожалуй, есть в человеке некая склоняемость ко злу, но, кажется, он этого и сам не замечает, а когда наступает черед зла, охотно идет на поводу у него, чтобы спустя время с недоумением спросить у себя: «Что же было со мной, отчего я поддался дурному?.». Но недоумение, рожденное в сердце, будет слабое, влекущее не к душевному томлению, а к скорой забывчивости. С нею человеку легче, он изо дня в день прощает себя и накапливает дурное, неочищенное раскаяньем, множит и множит душу его унижающее, стискивающее в обручах зла. Татхагата думал так, и что-то в нем вспыхивало и обжигало, и он тянулся к пониманию этого, спустя время знал, что происходит, а происходило действо обыкновенное: он не умел жить только своими мыслями, больше заботами, что рождались от соприкосновения с жизнью и требовали обращения к людям, и, когда в душе накалялось от этого постоянного обжига, он шел к монахам или в крестьянские селения и говорил о благостном, что непременно снизойдет ко всем, коль скоро они примут Дхамму и пойдут за Учителем. Его слушали и верили тому, что он говорил. Ему бы удовлетвориться этим, но он знал, что вера в его слова не постоянна, минет срок, и она растает. То и смущало. Все же смущение не отличалось упорством, бывало, отодвигалось, исчезало на время. Оттого так и происходило, что он знал и другое: и теперь есть люди, в ком не угаснет вера в Дхамму.
Однажды он сидел на берегу реки и смотрел в прозрачную посверкивающую воду, чудно было искать что-либо на дне, видимом ясно. Камни на дне дивные, точно рукотворные дворцы, при желании и людей разглядишь, они пока неподвижны и каменнолики, точно бы задумавшиеся про что-то… Но минет время, и все тут зашевелится, оживет, и начало тому уже теперь можно угадать в перемене, что совершается в природе. Татхагата отчетливо ощущал эту, даже и в неподвижном камне живущую переменчивость, словно бы она и существует в мире, и все от нее. И нет ничего другого, чему бы так яростно поклонялись живущие. Вот и камни на дне… Теперь они напоминали не дворцы, а мрачные скалы, зависшие над зеленой солнечной долиной, в ней еще светло и наполнено покоем, но уже зрится начало конца, вот стронется земля и сдвинутся скалы, упадут в долину и накроют… И тьма сделается заместо жизни.
Татхагата показал ученикам на воду и спросил, что они там видят,
