имеют, и для того надлежит сенату им отказать».
Узнав об исходе дела, Мирович в Царском Селе лично подал новую челобитную императрице, где опять подробно прописал все обстоятельства и, сославшись на то, что сам он кое-как ещё может питаться, так как получает за службу жалованье, — «исключа же себя» — просил токмо за трёх своих неимущих сестёр, для необходимостей коих утруждал о даче им на прокормление «хотя бы пенциона из доказанного всюду великодушия её величества».
Под первою, январскою, челобитной Мирович подписался подпоручиком прежнего, Нарвского пехотного полка; под апрельскою — тем же чином, но уж Смоленского полка, стоявшего в то время в Шлиссельбурге.
Он перешёл в этот полк в первых числах марта.
С возвратом из Малороссии Мирович почти уже не приходил в себя — был постоянно в возбуждённом, лихорадочном состоянии. Неуспех хлопот по делу сильно его раздражал.
Его движения стали угловаты, резки, голос отрывист и груб; в глазах не угасал странный, блуждающий огонь. Он то сидел по часам, нахмурившись, вяло отвечал на обращаемые к нему вопросы, то вдруг неестественно оживлялся, говорил порывисто, хотя грубо, и вдруг прерывая, точно отрезывая, начатый разговор, схватывал шляпу и уходил, как бы торопясь куда-то, трепеща к кому-то опоздать. Перешёл он в Смоленский полк благодаря поддержке бывшего своего начальника, Петра Иваныча Панина. Панин был теперь сенатором и, опять допустив к себе и выслушав Мировича, весьма сочувственно отнёсся к его делу. Подав прошение, Мирович несколько раз ездил в Гатчину, где Панин, в ожидании отделки пожалованного ему петербургского дома, жил всё лето с племянницей своей, Дашковой. Однажды, при входе к нему, Мирович из приёмной услышал конец их разговора.
— Безграмотные ныне жалуются в умники, — говорила Дашкова, — ваш аглицкий клоб им потакает без censure… [212]
— Ну что ж, матушка, делать, — ответил Пётр Иваныч, — зло преужасно, ух, велико! скареды и срамцы сидят по норам да знай пишут страшные репорты, ну, и держатся.
— Вот бы на них Иванушку выпустить… — сказала Дашкова.
— Куда! Опять инструкция дана коменданту, — возразил Панин, — буде дерзнёт сильная рука — арестанта велено живым не выпускать. Монашеский чин ему предложили принять, не хочет, страшится Святого Духа, всё та же история — он-де бесплотный.
Голоса смолкли. Дашкова ушла.
На новую жалобу Мировича, что по его челобитной в сенате не хотят толком собирать справок, а так, по прошлым примерам, ведут дело наобум, Панин не утерпел и разразился осуждениями.
— Свинство, позор! — сказал он. — Одним гребнем все чёсаны… Сенаторы ж наши, нешто ты не знаешь, — лишь отголосок капризов генерал-прокурора. Одна надежда на государыню: её проси…
Получив отказ и на второе прошение, Мирович несколько дней был как потерянный — вёл с первых чисел апреля жизнь бродячую, рассеянную, стал опять посещать трактиры, герберги, навернулся к Амбахарше и к отставному майору Павлинову, снявшему вольный дом умершей в минувшее лето Дрезденши.
Завитой и распомаженный, с сверкавшими, точно хмельными, глазами, он показался несколько раз и в модной толпе по Невскому. Но где он имел приют, где спал, где харчился, — никто не знал. Деньги, привезённые с родины, приходили к концу. Надо было снова приниматься за службу, к новому начальству явиться. В другое время это бы его тяготило. Теперь на душе его стало вдруг почему-то беззаботно, легко; пустота, тишина низошли туда, точно весёлый, лёгкий ветер перепархивал там по гладкому, цветущему полю. В таком виде его встретил в начале мая у подъезда оперного театра Ушаков. Он не мог надивиться настроению Василия Яковлевича.
— Проиграл дело, а веселишься, не унываешь, — сказал ему Ушаков, сам прогоревший опять, в это время, в кутеже с какими-то матушкиными сынками.
— Жить — умереть, не жить — умереть! — ответил, громко засмеявшись, Мирович любимой поговоркой самого Ушакова.
Вечером девятого мая, в Николин день, Мирович подъехал к квартире Ушакова. Под гнётом теперешних своих, особенно тяжких, обстоятельств, Аполлон Ильич решил наконец выйти в отставку и уехать куда-то за Москву, где ему купчиха-кума обещала сосватать богатую невесту. Полк, в котором он служил, стоял в Петербурге, и сам он, кое-как перебиваясь, проживал в той же квартире, под Смольным, где два года назад его искал Мирович, в памятный вечер перед переворотом.
— Ты в отставку? — спросил его Мирович, неприятным, пытливым взором окидывая комнату и мрачно садясь против него, у стола.
— В отставку; что поделаешь, нечем жить, — ответил Ушаков. — Хочешь пивца? Выпьем…
— Вздор, не выходи из службы, — сказал решительно, упёршись в него смелым, вызывающим взором, Мирович, — наши дела вот как вскорости поднимутся, расцветут!
— Отчего же им подняться? — спросил, глядя на гостя, Ушаков. — Какие такие кудесники тебе нагадали?
— Баста! Баста! — с приливом злобы бешено крикнул Мирович, ударив кулаком по столу. — Слышишь ли? конец! не шути! Мы не пешки, вот что, не прах, не муравьи… Отчего гвардейским молодчикам, шаркунам, полотёрам, — продолжал он, страшно торопясь и сбиваясь, — отчего доступ всюду, во дворец и в эрмитажный, в присутствии государыни, оперный театр? а нас, армейцев, туда не пускают? Отчего по службе, в полках, офицеров — из природных дворян зауряд равняют с разночинцами? А? а? Отчего мне на челобитную опять отвечено: довольствоваться, мол, прежнею резолюцией?
— Да что ты, непутный, хочешь тем сказать? — несмело произнёс, взглядываясь в него, Ушаков.
— Непутный?.. баста, говорю! — вскричал, снова возвышая голос, Мирович. — Надо теперь приняться с иного конца…
— С какого?
— Молчи, скотина… и чего ты тянешь, тарантишь, проклятая таранта? Слушай и поучайся…
Ушаков молча глядел, думая: «С ума ли он спятил или пьян?» Мирович также безмолвствовал. Было только слышно, как он дышал раздражительно и тяжело. И вдруг, нагнувшись плечом к Ушакову, он придвинулся к нему вплоть и начал ему что-то шептать, с бледной, искривлённой улыбкой.
— Не слышу, — сказал со страхом Аполлон Ильич.
— Освобожу… возведу! — с неудержимой дрожью, стискивая постукивавшие зубы, говорил Мирович в лицо изумлённому Ушакову. — Я решился ещё первого апреля — первого апреля, ты знаешь, обман, но я решился… покончим сразу, одним махом, — всё… всё…
— Что кончим? — опять спросил Ушаков.
— Я перешёл в Смоленский полк…
— Ну, знаю; Панин помог, ты у него прежде служил; что же из того, что туда перешёл?
— Чтоб был тут, понимаешь, по самой близости, — продолжал в лихорадке, опять постукивая зубами, Мирович, — захотел, ну, вздумал, — и рукой подать.
— Поблизости? к чему? да, понял!.. с сенатом действительно не шутки… надо быть, коли начал тяжбу, наготове.
— Дурак!.. Именно наготове! пришёл час, минута, а корд'арме-то, выходит, и к услугам,
