вон оно! — подмигнув, с отталкивающей, безобразной развязностью произнёс Мирович. — Мушкет заряжён — искра, и сам выпалит!..
— Какой мушкет?
— Вот что, — опять низко склонясь к смущённому и напряжённо слушавшему Ушакову, проговорил Мирович, — решайся, брат, и соображай. Последние выходят дни. Солнце явится в темноте… А впрочем… — недоверчиво замолчав, вдруг встал со стула и, сердито глядя перед собой, начал ходить из угла в угол по комнате Мирович.
Холод охватил Ушакова. «Что он, окаянный, и впрямь не рехнулся ли? — подумал он, следя за гостем. — Откуда явился? в белой горячке или с попойки, от карт?».
— Ах ты трус, подлый трус! — вдруг крикнул, задыхаясь от негодования и презрительно останавливаясь перед ним, Мирович. — Ну, разгадал я? да, да?.. душа в пятки ушла? А я-то считал его стеною, кремнём! Тьфу ты, баба-сквернавка! Скотина, право, скот! — бешено закричал он, отплюнувшись запёкшимися, липкими губами. — И всё-то он тянул, гнусная размазня, тянул! Извини, сударь, обчёлся! Были храбрецы, да вижу — все вышли…
Мирович рванул со стула шляпу, шагнул к двери.
— Да что же это! Говори сам-то! — запальчиво крикнул, в свой черёд, Ушаков, не в силах будучи долее терпеть упрёков и брани. — Какие тут бабы? Я и сам, чёрт! ты видишь… Ну, нешто не видишь? Можно ли стерпеть? Говори!..
— Так согласен? — спросил с радостной, ликующей усмешкой Мирович. — Согласен? — повторил он, косясь на Ушакова. — Отвечай сразу, мигом… не то убью…
— Не ты, а я жду, а он мучит, непутная голова, — сказал Ушаков, — меня зовёт мямлей, а сам всё экивоками, жилы тянет, лается… Если решил, так не ломайся, говори… Кому не желается лучшего?
«А, наконец, готов!» — подумал Мирович, обводя комнату гордым, торжествующим взором, точно видел перед собой толпу преклонённых, покорных рабов, ожидающих от него великого, решающего слова.
Он бросил шляпу на стол, заглянул в коридор, прошёлся по комнате, опять постоял у двери в сени, прислушался, запер эту дверь на крючок и, вдруг улёгшись с ногами на постель приятеля, закинул руки на голову и закрыл глаза.
«Что он, оглашённый, ужели заснул? Вот ещё одолжит!» — рассуждал Ушаков.
Так Мирович пролежал с пять минут, не шелохнувшись, бледный, как покойник. Только его губы слегка вздрагивали и по лицу пробегала судорога улыбки.
«И что он, пропащий, затеял? — не спуская с него глаз, мысленно допытывал себя Ушаков. — Что как убил кого-нибудь или решился ограбить?»
— Я решился, — вдруг начал, не двигаясь и не открывая глаз, Мирович, — я решился… голова с плеч! а вот что… И коли ты, слушай, выдашь или донесёшь, — всё узнаю, выслежу и порешу тебя, как собаку…
С этими словами Мирович встал, подошёл вплоть к Ушакову и схватил его за грудь.
— Что ты, сумасшедший, что ты? — спросил тот, отталкивая его.
— Не мешай, молчи и помни слово, — сказал, выпуская его, Мирович, — на этот раз согласен… изволь, живи…
Руки и губы Мировича тряслись.
— Изменником, доносчиком я сроду не бывал! — обидчиво произнёс, оправляясь, Ушаков. — И ты мне, слышишь, говорить этого не смей…
— Ну да ладно уж! — грубо ответил Мирович. — Где уж тут спорить, считаться?.. Так не выдашь?
— Можешь быть уверен… честью клянусь…
Луч восторженной, беспредельной радости опять осветил лицо Мировича при этом ответе Ушакова.
«Ведь мил, не правда ли, мил? — рассуждал он, с внутренней издёвкой вглядываясь в озадаченного приятеля. — Порох! чуть попрекнул, так и вспыхнул! А как я говорил? Что за штиль! Кратко и ясно!.. Вперёд нас, в застрельщики, в парламентёры!.. Ему, скоробрехе, болтуну, это не к масти…»
— Еду в Шлиссельбург, — начал опять тихо, как сквозь сон, и почти не владея собою, Мирович. — Добьюсь, не в очередь, в крепость на караул. А ты, Аполлон, приказываю тебе, — я старый воробей, вот как всё придумал! — достань штабс-офицерский мундир, припаси катер или шлюпку, оденься и, с флагом, под именем ордонанса её величества — ну, Сухметьева, что ли, или подполковника Арсеньева — явишься ко мне в крепость, будто к незнакомому, на гауптвахту, и предъявишь заранее нами составленные бумаги…
Проговорив это, Мирович опять присел на постели, и ему показалось, что то, что он сказал и на что, очевидно, окончательно решился, было уже давно и случалось где-то с другим, — и он теперь соображал, когда же это и где случилось? «Какой приятный, крепкий рот у этого дуралея Ушакова! — вдруг почему-то подумал он. — И глаза у него такие добрые, ожидающие от меня чего-то, с такою светлою, детскою верой; и бородавочка слева у него, над верхней губой… И как я её прежде не заметил? И… что ещё странно, он, бедняк, так продулся с купцами, голодает и стал донельзя смешон, будто выкунел, ну, точно весною заяц-русак…»
— Какие же бумаги? — спросил Ушаков, стараясь всё добросовестно запомнить.
— Бумаги? Ну их, одна помеха! — опять раздражительно сказал Мирович. — А впрочем, это по части канцелярской, и ты мастер… Составим манифест сената к принцу Иоанну и другой, именной, якобы от государыни, указ — взять коменданта под арест, заковать его в кандалы и, вместе с принцем, доставить без замедления в сенат.
— Так, так! это ловко придумано! — сказал Ушаков, начиная понимать, в чём дело. — Ну, а дальше?
— Дальше? — как бы очнулся и пересел с кровати на стул Мирович. — Не хочу, чтоб это только слова… Довольно слов!.. Нас зовут вон болтунами, философами, не хватит, мол, духа… Надо поэтому браться за дело… Сомкнёмся, вместе станем сильней!
Он снова прошёлся по комнате, взглянул в раскрытое окно. За окном стояла тощая; запылённая от уличной езды, чуть распустившаяся рябина. В её ветках, будто видя внизу нечто страшное, роковое, трепыхался и беспокойно взлетывал жалкий, с тревожно распростёртыми крыльями, воробей. Солнце било в окно косыми, ярко назойливыми лучами. В воздухе стояла нестерпимая жара и духота. «Кошка к его гнезду, — подумал Мирович о воробье, — да пусть гибнут глупые, никому не нужные птицы! Не ахти кому нужны! — а тут вон другой глупый воробей…» — прибавил он. С этими мыслями Мирович понурился и, как больной, как чахоточный, опёршись в колени, в силу переводил дыхание.
— Приказываю дальше, — проговорил он негромко, — чтоб была крепостная шлюпка и барабанщик для битья тревоги; не забудь, это первое, что нужно, первое… Больше, пожалуй, ничего… Всё от собственного мужества и смелости! Возьмём и доставим принца прямо в артиллерийский лагерь, на Выборгскую сторону, а не то к артиллерийскому пикету, у моста на Литейной… Офицеры того корпуса ведь лучшие… Правда, лучшие? Других сообщников не надо. Совершим всё вдвоём…
— Разумеется, не боги же лепят горшки, — самодовольно сказал Ушаков
