И вновь гром дружных аплодисментов.
— Когда император Александр I покровом своей порфиры прикрыл обнаженную и измученную Грузию, он от имени России дал обет самоотверженного заступничества. Вот с того дня русское воинство в течение шестидесяти лет оправдывало царское слово, — продолжал вошедший в патриотический раж оратор. — С того дня русская кровь лилась непрерывно по кавказским долинам, кавказским рекам, кавказским ущельям. Там шли поколения героев, там шли героические битвы. Там слагалась славная летопись молодецких подвигов, кавказская Илиада, еще ожидающая и своего Гомера, и своего песнопения. А в горном безмолвии осталось много безвестных жертв, много людей, имена коих и заслуги известны одному только Богу. Но все они, прославленные и безвестные, имеют равное право на нашу глубочайшую благодарность. Ибо там все — от простого обозного солдата до самого наследника Российского престола — храбро бросались вперед, не думая об опасности! Впереди них было российское знамя, сзади на них смотрела вся Россия!
Лица сидящих за столом светились гордостью.
— В этом навеки достославном исходе шестидесятилетнего побоища нельзя не видеть, милостивые государи и государыни, глубоко знаменательного урока не только для нас, русских, но и для всего человечества. Здесь проявились наше единство, наше сознание долга, наша дальновидность, наша способность к подвигам и упорство в достижении цели. Вот явный, несомненный смысл, вот окончательный вывод из взятия Кавказа. Вот поучение, завещанное нам Кавказской войной. Недаром поэт сказал:
И ты, Ермолов незабвенный,
России — слава, горцам — страх,
Чье имя, как завет священный,
Штыками врезано в горах…
Вся горная цепь, где еще недавно раздавались выстрелы, теперь умолкла. Но она навсегда останется исполинским памятником русскому самоотвержению, и, глядя на него, любой путник, пораженный его величием, невольно скажет, призадумавшись:
"Здесь жили, здесь дрались, здесь положили свои головы сотни тысяч русских, честно исполнивших свою обязанность". Памятник, достойный подвига! Этому памятнику издали поклонится вся Россия и повторит с нами: "Вечная благодарность наставникам!
Вечная благодарность всей русской земли сынам — и знаменитым, и безвестным, которые оправдали слово царское, которые не постыдились имени русского. Вечная память Кавказской войне!"
Под гром аплодисментов Соллогуб отпил глоток из бокала.
— Этими словами можно было бы заключить и речь мою на данном ежегодном собрании. Но в нашем кругу проглянуло, как слышал я, мнение, что раз война окончена, то, вроде бы, и нет нам уже более смысла собираться на нашу кавказскую годовщину. По их мнению, сегодня следовало бы нам в последний раз сойтись всем вместе, проститься с былой жизнью и затем разойтись молча порознь, как расходятся после погребения испытанного старого друга. Против такого решения, милостивые государи и государыни, нельзя не возвысить голоса. Да, Кавказская война окончена! Но она не окончилась ни в сердцах наших, ни на самом Кавказе. Кавказский крест, многими вами заслуженный, не напоминает ли он вам, что вы были знаменосцами святой хоругви, рыцарскими поборниками двух начал: долга и самоотвержения.
А потому, не расходиться должно теперь кавказским крестоносцам, а еще теснее сблизиться, соединиться, сомкнуться людям, которые ищут, где их долг, и понимают, что такое самоотвержение. В минуту общего похода к духовному завоеванию знающие тайну победы не имеют права скрываться. Кому не ясно, что вся Азия ожидает того, чтобы Россия скорее заврачевала свои язвы и просветила их разум? Кому не ясно, что вся Азия уже прислушивается к голосу просвещения? Кто знает, а не была ли Кавказская война лишь вступительным словом к оживлению изнывающего Востока. И как христианство озарило просвещением нас, так и мы, в свою очередь, должны просвещением осветить Восток. Неужели перед такой картиной, перед такой будущностью, перед еще не до конца исполненным долгом мы разойдемся и скажем, что мы уже более не кавказцы? Нет! Такого быть не может. Все мы по разным стезям, но хоть раз в год будем сходиться на это подворье в ознаменование того, что мы служим новому кавказскому делу и свято исполняем заповедь кавказского креста!
Итак, милостивые государи и государыни, не заупокойным возгласом, а заздравным тостом позвольте мне заключить свою речь. Позвольте поднять бокал во имя начала долга и самоотвержения уже покоривших непокоримое, и имеющих просветить, возвеличить наше драгоценное отечество. Да воскреснет Восток от благоденствия России! Да процветет и возблагоденствует наш милый, дорогой, незабвенный Кавказ вдали от нас, его любящих и помнящих, и готовых служить его законам, его будущности и вместе, и отдельно, где бы мы ни находились!
Пусть здравствует и славится Кавказ на веки веков!..
Раздался дружный и долгий перезвон хрустальных бокалов.
Оркестр заиграл "Боже, царя храни!".
Очередной кавказский вечер завершился танцами…
* * *
И улыбались, и головами качали, вспоминая пышно-патриотическую речь Владимира Александровича. Завернул, закрутил, дескать, но от души… Прав был истинно дворянский писатель граф Соллогуб: дорогой ценой обошелся мир на Кавказе. Но не сказал он, что во многом лишь ради благоденствия буржуазно-помещичьего класса империи в течение шестидесяти лет по долинам, рекам, ущельям и кручам гор Кавказа потоками лилась кровь народная. Что не во имя своих интересов сложили там головы сотни тысяч переодетых в солдатские шинели русских крепостных крестьян и бессчетное количество простых горцев.
А интерес-то был. И какой! Даже после войны, чтобы именно тем господам, к кому было обращено славословие Соллогуба, жилось на Кавказе привольно и без опаски, изгнали из родных гор на чужбину полмиллиона горцев, а на остальных защелкнули наручниками цепкие и прочные когти двуглавого орла.
Да разве только горцев! Столетиями поднимались и русские крестьяне, и другие народы России за свои человеческие права, но каждый раз топили их в собственной крови. Расстреливали, вешали, гноили в тюрьмах и на сибирских каторгах лучших сыновей народов. А оставшиеся на безвольной воле, не находя себе клочка земли, куска хлеба, глотка свежего воздуха на родине, уходили для поиска всего этого на чужбину. Те же, кто не мог последовать за ними или боялся оторваться от родной земли, с нищенскими торбами за спиной, с посохами в руках, сопровождаемые голодными и полураздетыми детьми, пешком обходили восточные и южные просторы великой империи в поисках подачки, оставляя за собой бесчисленное множество безымянных могильных холмиков с деревянными крестами, а то и без.
Велика Россия! Но вольготно было в ней только господствующим классам. Для миллионов же простых тружеников, на плечах которых держались сила и мощь империи, Россия была злой мачехой…
ГЛАВА II. СТО ПЕРВАЯ НОЧЬ
Ах, черен, неведом, тяжел этот путь!
Все дольше бреду, не чувствуя ног.
Не зная, ни где отдохнуть, ни свернуть.
И что там — в конце бесконечных дорог?
О. Туманян
Поздним вечером по склону хребта, что высится над речкой Мурат-чай, карабкалась группа людей. Четверо с трудом тащили носилки, на которых укрытый черной буркой лежал больной.
Поднявшись к вершине, все остановились, осторожно опустили носилки.
Один из них, высокого роста, широкоплечий, с густой черной бородой вокруг скуластого продолговатого лица, на котором, как орлиный клюв, выдавался тонкий хрящеватый нос, стоял молча, устремив неподвижный взгляд вниз, в сторону долины Мурат-чая.
— Отдохнем, Арзу. Еще один переход, и мы доберемся до лагеря, — обратился к нему один из товарищей.
Арзу не отозвался.
Внизу светились огоньки Муша, к склонам противоположного хребта прилепились армянские и турецкие села, оттуда доносится протяжный собачий лай, кое-где горели костры перед курдскими шатрами. Небо в бесчисленных звездах стало постепенно бледнеть и серебриться — это только что поднявшаяся луна спорила с беспросветным мраком. Невдалеке тявкали шакалы, откуда-то неслось тоскливое завывание одинокого волка. Ранняя ночь была полна голосов. Но не к ним прислушивался сейчас Арзу.
Из долины, где на огромном пространстве пылали язычки костров, едва доносилась протяжная мелодия, полная скорби и печали.
Казалось, звучал не человеческий голос, а голос самой земли:
О темная ночь, по-волчьи наступаешь ты,
О темная ночь, сколько горестей несешь ты,
