Путники начали спуск в долину. Луна освещала путь, бликами играла на оружии, украшенном серебром. Шли молча, только стоны больного изредка нарушали тишину.
…По поляне, где только что отдыхали путники, уже рыскали шакалы и, не найдя поживы, затрусили по тропе вниз, за людьми.
Крадучись проследовали за ними до самого лагеря…
…Ночь была уже на исходе. Из ущелий и оврагов веяло прохладой. Сырой туман пополз из низин, цепляясь за кусты, взбираясь все выше и выше. Несмотря на столь позднее время, лагерь бодрствовал. Люди безмолвно сидели вокруг костров, понурив головы, прислушивались к треску сучьев. Тишину не нарушали ни крики петухов, ни лай собак, ни мычанье коров.
Только трещали дрова. Пламя костров выхватывало из тьмы худые фигуры детей, женщин и стариков с изможденными застывшими лицами. И невозможно было сосчитать, сколько их, похожих на живых мертвецов, с запавшими щеками, с безысходной болью в безжизненных глазах.
Костры горели всюду, по всему лагерю. Старый Жонсу полулежал на ветхом войлоке у шалаша, сооруженного из повозок, и бездумно перебирал самодельные четки. Обратившись всеми мыслями к Богу, он молился, просил у него помощи, надеялся на нее и ждал. Но день сменялся ночью, на смену ей приходил новый день, а все оставалось по-прежнему, проблески надежды гасли, как искры от костра.
Он прислушался, как спят внуки. "Наверное, сны нехорошие, вот и стонут", — подумал Жонсу. Их у него шестеро. От двух сыновей, погибших на войне. Жонсу похоронил обоих на родине, на берегу Мичика. Теперь он растит внуков. Но выживут ли они, об этом ведает один лишь Аллах. А старуху свою похоронил уже здесь, на чужой земле. Перед смертью она ему простила все.
Двухмесячный путь, который она проделала по его воле, увел ее далеко от родины. Жена в час кончины не сожалела об этом, делала вид, что смирилась, дабы не причинять еще большей боли ему, Жонсу. Но себе теперь он не может простить принятого им решения…
В соседней землянке сегодня праздник. Мовла откуда-то принес ячмень. Может, украл, может, выменял на что-то из оставшегося.
Дети суетятся вокруг котла над костром. Жонсу слышит их радостные крики. Как мало нужно детям, чтобы забыться хоть на час. Ведь им, детям, может быть даже труднее приходится, думает Жонсу. Но они, взрослые, лишили их родного дома, привезли непонятно куда и непонятно зачем. Читать этот неосмысленный безмолвный укор в детских глазах мучительнее любых адских мук…
— Что же делать?.. Что теперь делать? — шептал Жонсу, механически перебирая четки.
Горел огонь и перед землянкой Данчи. Семья еще не ложилась, в маленькой кастрюле варился ячмень. Это Мовла поделился с ними. Сорокалетняя Хеди, жена Данчи, хотя на вид ей дашь все пятьдесят, сидя на корточках, большой деревянной ложкой помешивала ячменный кулеш. Тут же у огня примостились и двое ее детей. Глаза ребятишек прикованы к кастрюле. Им не терпится, они убеждены, что ячмень уже давно сварился, а мать, не попробовав, все размешивает и размешивает его. Наконец Хеди разложила еду по мискам, и дети с жадностью голодных волчат набросились на нее. Болат, как ни был голоден, а нет-нет да и вылавливал зерна из своей миски, бросал в ложку младшей сестры. Поев, Болат отправился проведать своего друга Соипа.
Човка ушла в землянку спать, а Хеди долго еще сидела у огня, вороша хворостиной догорающие угли. Она чутко вслушивалась в ночную тишину, пыталась уловить звуки шагов и ждала, не раздастся ли голос мужа. Утомленная напрасным ожиданием, скрылась в землянке и прикорнула возле Човки.
Над речкой, у самой воды, скособочилась избушка из прутьев, обмазанных глиной. У входа ее, уткнувшись лицом в колени, сидел двенадцатилетний Соип. Чтобы хоть как-то спастись от назойливых комаров, он обмотал голые ноги травой. Мохнатая отцовская шапка была ему слишком велика, но он несказанно рад и такой. Соип поминутно хлопал себя то по коленкам, то по щекам, отгоняя кровопийц-комаров: из него и высасывать-то нечего, так нет же, все равно садятся. А на сердце и без них тошно. У Соипа умерли отец и две сестры. Один он остался теперь у матери, которая стонет сейчас больная в землянке. Да и сам он чувствует себя плохо. Голоден. Поел травы, теперь вот резь в животе.
Сходил сегодня Соип в соседнее село. Красные яблоки видел в садах, желтые груши. Так бы и впился в них зубами. С одного двора хлебом вкусно пахло. Напрасно вспомнил сейчас — слюнки потекли. Лучше бы не ходил, не смотрел, не вспоминал…
Соип не слышал, как к нему подошел Болат и тронул за плечо.
— А, это ты…
— Держи, Соип, — сказал Болат и что-то сыпанул ему в руку.
— Что это?
— Мать ячмень пожарила…
— Откуда?
— Мовла принес чашку. Ешь!
Соип поднес было руку ко рту, но тут же опустил ее.
— Ты что? — спросил Болат.
Соип заплакал. Никто и никогда еще не жалел его так, как Болат. Хороший друг!
— Ты ешь, ешь, — уговаривал Болат. — Половину я сам съел, половину тебе принес.
Соип потянулся и свободной тонкой рукой прижал к себе друга.
— Нельзя… Я отнесу матери… Мать умирает… от голода…
Болат знал. Только чем он мог помочь? Постоял, помолчал и ушел…
А Соип забрался в непроглядную темноту землянки.
— Нана[85], - позвал он.
— Что тебе, сынок? — чуть слышно откликнулась мать.
— Я. Вот… покушай.
Соип нашел руку матери и высыпал ей на ладонь ячменные зерна.
— Ты сам бы съел.
— Я уже.
Соип вынырнул из землянки. Постояв некоторое время на воздухе, вернулся.
— Поела? Полегче теперь?
— Да, сынок. Завтра бы тоже так поесть, глядишь, и на ноги бы встала… Ох, винограду бы… хоть одну кисточку… Тогда бы совсем поправилась. Да ниспошлет Аллах тихого счастья. А как винограду хочется…
У одного из костров собирались люди. Много людей. Человек двадцать. Среди них сидел и рыжий Касум. Красивый мужчина был когда-то. Да только война обезобразила его красу. Без глаза домой вернулся. Но Касум не унывал. Одним глазом видел лучше других с двумя глазами.
А у Мовлы пустой рукав. Левый. Осколком снаряда руку снесло.
Как ветку. Мовла сразу и не почувствовал тогда…
Маккал рассказывал что-то интересное. Маккал много знает, в разных странах побывал, среди русских долго жил. О том, что слышал, и рассказывает. А людям интересно. Слушают его внимательно. Маккал счастливчик — ему на войне повезло: всего лишь три пальца на руке потерял…
Горит костер. Вокруг люди. У всех сейчас одна радость — огонь и тепло. Одежда на всех одинакова: старая, поношенная, в заплатках. И оружие у всех. А как же без оружия, да еще в чужом краю! Пистолеты, ружья, кинжалы. Вдруг что-нибудь случится? Их защитить некому. Потому без оружия им нельзя.
Просто невозможно.
Горят костры. Люди сидят вокруг костров. Много костров…
Много людей…
Не навязывайте здешнему народу не соответствующих его нравам и обычаям законов, которых никто не принимает.
А.С. Грибоедов
На лагерь опускалась ночь. Небо чуть бледнело, вспыхивало миллиардами звезд. Млечный путь туманным сиянием протянулся над головой. Но небо это чужое. И ночь чужая. И чужие люди вокруг на этой чужой земле…
Но нельзя беспрестанно лить слезы, не пристало горцу простирать руки, взывая к небу. Не мужское дело поддаться горю и жить, опустив голову и разучившись смеяться. "Эге-ей, кенти!
Вы что, приуныли? Тогда зажигай костры!" Робкие язычки огня облизывают сучья. И вот уже слышится смех то здесь, то там.
И тьма отступает перед пламенем костра.
— Расскажу-ка я вам, что случилось под Аллероем, — слышен звонкий голос. — Жил в нашем ауле здоровяк по имени Бута.
Шестигирдовыми мешками играл, как пуховыми подушками. Да. Но силою был — богатырь, а душой — настоящий заяц. Как услышит стрельбу — мгновенно в лес. И сидит там вместе с женщинами рядом. Женщины речи заводят, дескать, какие у них мужчины, смелые да храбрые, да какие они сильные. Бута соглашается:
"Да, мы такие!" Женщины и дальше языками чешут, дескать, какие же несчастные мужчины, ни сна они не знают, ни отдыха, все в седле, все в походах. "Такова наша доля", — заявляет Бута.
Однажды, отсидевшись в лесу, возвращаются они в аул. И вдруг где-то совсем рядом раздался выстрел. Бута как стоял, так и рухнул. "Аллах, убили меня!" — только и успел воскликнуть.
