По крутой, каменистой горной дороге шел в ночи одинокий конь, и стук копыт его, то приближавшийся, то вновь замиравший вдали, казался каким-то диковинным потусторонним звуком. Потом топот копыт и вовсе затих, утонув в завываниях ветра. За рекой, на горе Кхаукхактхиеу, прокричала в лесу куропатка. На востоке у самого края неба высветились вдруг беловатые пряди облаков. И лесной зверь, торопливо пожиравший в кустах задранного им козленка, вздрогнул, заворчал и тотчас исчез в чаще…
Издалека послышался странный непривычный гул — сперва еле слышный, будто шум рисорушки в опустевшей деревне нунгов, он постепенно ширился и нарастал. Но вдруг все стихло. Потом немного погодя гул накатился снова на притаившуюся во тьме деревушку Далан. Теперь уже можно было расслышать яростный рев мотора поднимавшегося в гору грузовика, гудки автомобильной сирены и звонкие молодые голоса, мужские и женские, — пели по меньшей мере четыре или пять человек.
Грузовик катил уже где-то вдали, но горячее дыхание его все еще сотрясало ночное небо. Когда вернулась наконец тишина, снова стали слышны робкие голоса куропаток, подхваченные вскоре петухами в разбросанных по окрестным горам деревушках, и петушиное пение звенящей трепетной аркой перекинулось через реку.
Поп проснулся. Мать услыхала, как он заворочался на своей узкой лежанке и негромко сказал:
— Мама, вы бы соснули еще… Ну чего вам вставать в такую рань? Вы и легли-то вчера поздно.
Мать ничего не ответила, но день ее уже начался. И начинался он с непредвиденных тревог и хлопот.
Поп тоже начал свой день. Он закашлялся — в зимнюю стужу его всегда мучил кашель.
— Слышали, мама, — спросил он, — как всю ночь шли машины с лесом в Тпньтук? И новые рабочие поехали на рудник. В этакую холодину разъезжают по ночам да еще и песни поют. Ничего не скажешь — весельчаки!
Так начинались всегда их разговоры.
Потом они снова молчали. И Пон услыхал, как его птичка ри колотит клювом по бамбуковым прутьям клетки, требуя корма. Поскрипывали петли гамака. Слышно было жужжание насекомых за топкой перегородкой. Буйвол сердито стучал рогами в ворота хлева. Поп любил вот так по утрам прислушаться к разноголосице пробуждающейся жизни, а после, открыв глаза, прикинуть, какие предстоят на сегодня дела. Нынче ему. к примеру, надо приладить наконец гужи к плугу, подровнять и отшлифовать обод деревянного колеса в машине для высадки рассады, не то не ровен час опоздаешь со сборкой; хорошо бы и ось обточить, чтоб не скрипела, терзая слух, как запряженная быками арба. И еще надо во что бы то ни стало придумать, как по-новому закрепить на оси ведущую цепь, чтобы ее не забило, как в прошлый раз, илом и глиной. Вот уж педелю он ломает над этим голову, но пока ничего не придумал.
Пон, и сам не зная еще почему, вдруг поверил: именно сегодня он покончит с этим нелегким делом. Разгоряченный таким отрадным предчувствием, он хотел было встать пораньше и приняться скорей за работу, да все лежал и лежал молча: жаль было вылезать из-под теплого одеяла, которое сгнила когда-то ему в подарок Зиеу. и пе-охота расставаться с привычными голосами деревенского утра.
Мать тоже лежала и молчала, глядя широко открытыми глазами в не растаявшую еще темноту. Только мысли ее текли вспять, возвращаясь к давно уже прожитым дням. Ей не хотелось думать о прошлом, но прошлое каждую ночь напоминало о себе доносившимся из-за тонкой перегородки дыханием сына — то учащенным и резким, то усталым, чуть слышным. И гамак его скрипел протяжно, точь-в-точь как в ту пору, когда Поп, совсем еще младепец, пялил на белый свет свои глазенки, а голос матери, чистый и звонкий, выводил нараспев слова, внушенные якобы ей всеведущим духом, бередя сердца стольких парней из племени тай, влюбленных в нее и потерявших надежду. Тогда еще жив был отец Пона, сильный и смелый, как тигр. Если уж он охотился, добычу его не снести было и четверым, а он, сам-один, нес ее на плечах с вершины Кхаукой до берега речки Далан. И воротившись уже под ночь, прижимал сына к гулко стучавшему сердцу. Но вскоре отец Пона погиб: он утонул во время небывалого по силе и ярости паводка — так под напором бури рушится с грохотом самое высокое и могучее в лесу железное дерево. Потом тяжко захворал Пон и после болезни ослеп; и тотчас же оборвались, словно отсеченные напрочь чьим-то безжалостным ттожом, молодость матери и звонкие ее песни. Голова ее, как это бывает в печальных сказках, поседела за одну-единую ночь — вся до последнего волоска.
— Пон, сыночек, — спрашивала она, заливаясь слезами, — скажи, ты видишь меня?
А он. ощупывая маленькой ладошкой ее лицо, отвечал:
— Да, мама. Вот твои волосы… вот глаза… подбородок… Не плачь, мама, я вижу тебя… я не слепой…
С тех пор как Поп этой своей простодушной ложью попытался впервые утешить мать, прошло двадцать лет. И все эти годы жили они тихо и неприметно. Пон подрастал, надежно укрытый теплыми, ласковыми материнскими ладонями от всех невзгод и превратностей жизни. Но однажды ему вдруг мучительно захотелось самому окунуться в бушевавший звуками и запахами таинственный мир. И он тайком от матери завел знакомство с соседскими девчонками и мальчишками. Особенно подружился он с девочкой по имени Нем, которая каждый день выгоняла на пастбище буйволов. Пону нравился ее голос — тихий и задушевный. Нем водила его в лес и учила узнавать разные деревья. Он навсегда запомнил, как пахнет свежесрубленное железное дерево лим, горьковатый запах дуба, легкий аромат дерева вонг[1] и пряный дух алоэ. Нем подарила ему выпавшего из гнезда птенца, которого Пон выходил и долго потом еще держал в доме. Она помогала Пону взбираться на спину буйволу, и он, бывало, с утра и до вечера лежал, растянувшись, на этой широкой покачивающейся спине, то засыпая, то жадно втягивая ноздрями терпкие и сладкие запахи лесных трав… Дружба их длилась более года. Но вот однажды, когда Нем привела его к реке поиграть с детьми, какой-то мальчишка — голос его, высокий и звонкий, Пон запомнил надолго — громко крикнул:
— Эй, братцы, вот и наш слепец с женой!
Пон, державший Нем за руку, стал озираться по сторонам, незрячие глаза его налились кровью. Он ждал, что Нем ответит обидчику, скажет хоть слово. Но она стояла молча, а потом бросила руку Попа и убежала…
Ему почудилось тогда, будто в душе его вдруг раскололось что-то вдребезги, и он кинулся со всех ног домой, спотыкаясь о камни и кочки, налетая на деревья. Он разбил в кровь ноги, упав, рассек себе лоб, но упрямо бежал дальше и дальше…
Так он забился снова в тесное кольцо материнских рук, оберегавших и согревавших его. И жизнь обоих, матери и сына, опять потекла спокойно и неприметно и, может, кто знает, по-своему счастливо. Пон рос, окруженный непроницаемой глухой тишиной. Правда, иногда к нему доносились со стороны призывные голоса деревьев и лесных трав — друзей, с которыми его когда-то познакомила Ием, но всякий раз давняя, неутихшая боль удерживала его дома.
Так было, покуда не появилась Зиеу…
Мать еще и теперь била дрожь при одном лишь упоминании имени Зиеу. Вот и сейчас она беспокойно заворочалась в постели, и Пон, отделенный от нее тонкой плетеной перегородкой, угадал ее мысли и сказал:
— Да, мама, письма от Зиеу все нет как нет.
Оп даже разочарованно прищелкнул языком, но в голосе его явно не чувствовалось уныния.
— Раз уж она такая бездушная, — продолжал он, — бог с пей. А ведь перед отъездом обещала писать.
Мать вспомнила давнюю историю с Нем и ужаснулась. Пон закашлялся, потом отбросил прочь одеяло.
— Ладно, мама, будем вставать. Нам еще веревку вчерашнюю надо бы доплести.
— А может, поспишь немного? Встаешь ни свет ни заря, кашель вон опять начался. Нет чтоб послушать мать…
Но, само собой, она тоже встала.
Вскоре они сидели уже и плели веревку. Расплющенные стебли впивались в руки Пона, словно отточенные лезвия, и он время от времени слизывал с пальцев солоноватые капли крови.
Как и все слепые, Пон был удивительно догадлив.
— О чем вы задумались, мама? — спросил он вдруг.
Мать даже вздрогнула от неожиданности.
— Да ведь вы, — смеясь, объяснил он, — перепутали концы веревки.
Она промолчала. Туго натянутая веревка тихонько поскрипывала. Лишь долгое время спустя мать сказала:
— Ты уж поверь мне, сынок, Зиеу… вовсе она не добрая… Зря ты ее дожидаешься. Она ведь из киней и ни за что не останется с нами, с людьми из племени тай.
— Вот уж неправда! — звонко рассмеялся Пон. — Просто дел у нее по горло, и путь оттуда неблизкий… Да я вовсе ее и не жду…
Мать не поняла, чему он, собственно, смеялся.
Они замолчали снова. Оба думали о Зиеу, которая вторглась нежданно в их размеренную, тихую жизнь, возмутила ее и переиначила судьбу Пона. Много воды утекло с тех пор, но Пон помнил все так ясно, словно это было только вчера…
