Деревня находилась в зоне артогня вражеского форта. Неприятель ведет обстрел регулярно два раза в сутки: утром и вечером, либо в полдень и за полночь, или же в полночь и с первыми петухами. Снаряды большей частью ложатся на вершины поросших сану холмов близ большой воды. И во всем лесу средь десятков тысяч сану нет ни одного уцелевшего дерева. Многие перерублены напрочь и громоздятся на земле, словно поваленные бурей. Раненые стволы истекают пахучей смолой; потеки ее блестят в раскаленных лучах летнего солнца, смола постепенно густеет и застывает кровавыми черными струпьями.
Да, мало найдется меж лесных деревьев силою и жизнелюбием равных сану. Рядом с только что рухнувшим стволом уже высятся юные деревца — четверо или пятеро, — точно ярко-зеленые стрелы, нацеленные в небо. Они рвутся ввысь, вбирая в себя побольше солнечного света — здесь, в лесу, он падает с высоты неохватными прямыми потоками, золотыми от парящей в воздухе ароматной смолянистой пыли. Иные деревца, едва вытянутся человеку по грудь, уже рассечены осколками надвое; смола их, еще жидкая и прозрачная, никак не застынет, и потому раны не затягиваются, она все сочится, и дней через пять или десять деревце умирает. Но есть и такой молодняк, что вымахал повыше человечьего роста, с густыми кронами — точь-в-точь оперившиеся птицы. Этих снарядом не погубить, их раны быстро затянутся и заживут, как на телах лесных великанов. И они стремительно пойдут в рост, сменив упавших собратьев… Глядь, через два-три года лес сану снова расправит свою широкую грудь и заслонит собою селенье.
Поэтому, если смотреть из-под одетых хвоей ветвей с вершины любого здешнего холма, увидишь, насколько хватает глаз, одни лишь поросшие сану склоны, что, вздымаясь один за другим, тянутся до окоема.
* * *
Сегодня, впервые за все три года службы в вооруженных силах Освобождения, Тну выдался случай побывать в родной деревне. У большой воды его ожидал проводник — деревенский мальчишка Хенг. Когда Тну уходил отсюда, Хенг едва доставал макушкой ему до пояса, он и хворост не мог принести из леса, только-только стал надевать узенькую набедренную повязку да бегать следом за взрослыми на гору, где выжигали лес под пашню. А теперь вон шагает с длинной винтовкою за спиной впереди Тну. Все та же старая тропа ведет мимо делянок, засаженных маниоком и водяными бананами «помтю»; временами высокие кручи сходятся, сжимают тропу, вынуждая замедлить шаг, под конец она углубляется в чащу кустарника, где в дождливую пору кишат пиявки, а там, за кустами, — его маленькая деревня. Но все равно без провожатого Тну ни за что б не решился пройти по этой тропе. На старой дороге понарыто множество волчьих ям и ловушек с острыми кольями; примерно через каждые десять минут ходу попадаются взведенные самострелы: распрямится могучая пружинистая дуга и разом перешибет ноги, заточенные острия — пара за парой — холодно поблескивают на перекладинах.
Хенг подрос и стал так же неразговорчив, как все жители деревни Соман. На затылке его панама защитного цвета — явно подарок какого-нибудь бойца Освободительной армии; «баба» — привычная короткая блуза южан с длинными широкими рукавами — чуть прикрывает ягодицы, под нею — набедренная повязка; винтовка закинута за спину, как у заправского солдата. Время от времени, когда они подходят к местам, хранящим следы жестоких боев, он оборачивается назад и с многозначительною улыбкой поглядывает на Тну, словно вопрошая: «Видал! Ну, что скажешь, брат?» В глазах у него вспыхивают огоньки, выдавая гордость и торжество. Тну тоже улыбается, кивает головой. Они понимают друг друга без слов и, не сбиваясь с шага, идут дальше.
Подойдя к роднику, бегущему по бамбуковому желобу из самого сердца скалы, Хенг останавливается.
— Хочешь — вымой ноги, — говорит он, — Только не пей холодную воду. Не то тебе дома попадет от сестрицы Зит.
Тну смеется:
— А что, Зит у вас сандружинница?
— Бери выше, — Хенг возмущен, — она секретарь партячейки. И вообще у нее две должности, она еще и политрук отряда самообороны.
Вот, значит, как. Тну не стал пить родниковую воду. Он снял шапку, расстегнул пуговицы на груди, нагнулся и, подставив под струю ладони, принялся плескать водою себе на голову и в лицо. Вода была так холодна, что по телу прошла дрожь. Кровь ударила ему в голову, щеки раскраснелись.
«Вот, значит, как, — снова подумал Тну. — Зит теперь партийный секретарь». Сказать по правде, он и представить не мог, какой она стала сейчас. Зит — младшая сестра Май. Когда Май умерла, а сам он ушел из деревни, она была совсем еще девчопкой. Ей и одеться-то не во что было; в студеные ночи сиживала у костра до первых петухов, а там шла — вместо Май — толочь рис в ступе. Тну жег рядом смолистые ветки сану, чтоб ей было виднее. Толчет-толчет, покуда не наберется ровно тридцать горшков белого риса; она ссыпала их один за другим в длинный холщовый мешок, что поясом оборачивают вокруг живота. Потом Тну уносил зерно домой. Скрытная, упрямая, она не промолвила ни словечка, не уронила и слезинки, когда вся деревня — и стар и мал — оплакивала смерть Май…
— Тну, уж больно ты долго полощешься! — торопит его Хенг. — Еще лихорадку подхватишь. Пошли, скоро стемнеет!
И тот, даже не вытеревшись, с шапкой в руке зашагал вслед за Хейгом.
Едва они снова подошли к зарослям кустарника, пришлось перелезать через упавшее старое дерево, преградившее путь. Рядом партизаны отрыли длинный окоп. Когда Тну уходил отсюда, дерево еще стояло — прямое, огромное. Он останавливается. Да, так и есть, здесь он повстречал Май. Конечно, встретились они не впервые: как-никак жили в одной деревне, знали друг' дружку еще с малолетства, когда матери носили их, спеленутых холстиною, за спиной. Но именно здесь он в первый раз встретил Май, вернувшись домой из тюрьмы, и увидел вдруг, как она повзрослела; Май взяла его за руки, тогда еще целые и невредимые, и заплакала; нет, это были не детские слезы — так плачут девушки, полюбившие, но робеющие и страшащиеся своей любви. Воспоминания пронзают его сердце точно острие бамбуковой пики. Глаза, чувствует Тну, от невыносимой боли вот-вот выскочат из орбит, как когда-то во время пыток. А Хенг ничего не знал и не ведал. Забравшись на лежащее дерево, он оборачивается и жестом торопит Тну:
— Веселее шагай, брат! Что, после стольких лет не под силу уже наши кручи?
Тну перебирается через поваленный ствол. На тропе, ныряющей вниз с обрыва, то и дело попадаются ловушки и волчьи ямы. Лицо Тну словно каменеет. Он идет молча, не произнося ни слова, покуда слух его не улавливает доносящийся из родной деревни гулкий стук пестов. И вдруг его осеняет: да-да, пожалуй, именно стук пестов чаще всего приходил ему на память, когда вспоминал он о доме; целых три года гул этот был как бы отзвуком разрывавшей сердце тоски: упрямый, веселый стук пестов, которыми обрушали рис в ступах женщины и девушки штра[2] — его мать, Май, Зит; он привык к нему с самого своего появления на свет. Тну старается сдержать охватившее его волнение, но сердце колотится все сильнее, а ноги всякий раз спотыкаются о корневища деревьев здесь, у последнего поворота тропы, ведущей в деревню. Он обгоняет Хеп-га. Тот бежит за ним, крича:
— Стой! Тут везде ловушки — не то что раньше! Держись-ка, брат, сзади…
В деревню они входят еще до заката солнца. Хенг снимает с ремня винтовку и, опершись на нее, кричит что есть мочи:
— Э-эй, почтеннейшие! У нас гость!
Из каждой двери выглядывают удивленные лица. На пришельцев уставились округлившиеся, широко раскрытые глаза; потом раздаются голоса — сперва невнятные, они звучат все громче и громче:
— О небо! Да это Тну!..
— И впрямь — Тну! Он вернулся…
— Эй, Тну, ты к нам насовсем?
Люди, позабыв о лесенках, прыгают прямо с настила наземь[3]. Одни старушки — всесильное небо, бабушка Ленг еще жива! — сгорбясь спускаются со ступеньки на ступеньку, сердито ворча для порядку:
— А-а, внучок! Чтоб тебя нечистый взял, чертушка окаянный…
— Ишь, объявился-таки, не стал дожидаться, пока помру!..
А из домов все торчат чьи-то головы: девушки помоложе выбегать не стали — сидят себе, поглядывают да посмеиваются. Чуть не вся деревня обступила Тну — не пройти, не протиснуться. Он узнает земляков. Вон дедушка Танг со своею густой бородищей, только и прибавилось что длинная трубка, сработанная, видать, из обломка вертолета. А это брат Пре — да, постарел он. Вот сестрица Блом — в волосах проглядывает седина. Вон старый Прой — зубов во рту не видать, повыпадали все до единого… Детвора сбилась гурьбой — лица у всех прокопчены смолистым дымом сану. Нет только старого Мета. Тну хотел было спросить: «А где же дедушка Мот?» Вдруг чья-то тяжелая рука, точно железные клещи, сжала его плечо. Он обернулся: ясное дело, это дедушка Мет! По-прежнему крепок и бодр. Борода — все та же, черная и лоснящаяся, — падает теперь ему на грудь; глаза с лукавым прищуром горят, как бывало встарь; на правой щеке поблескивает знакомый шрам. Обнаженная грудь широка — ну прямо неохватный ствол сапу. Старик, оттолкнув Тну на шаг от себя, оглядывает его с головы до ног и смеется:
