— А я что?.. Как вы, пан начальник, прикажете, — закивал Долбоносов, глядя на окурок, который боялся и положить в пепельницу, как это сделал Свитальский, и бросить на пол.
— Вот и молодец! — улыбнулся Свитальский. — А знаешь, почему я приказал тебя арестовать? Да, да, я приказал посадить тебя в этот подвал. И знаешь, почему? Чтобы жизнь твою спасти!
— Господи, помилуй раба твоего, — перекрестился Долбоносов и со страхом взглянул на своего самого старшего начальника.
А тот продолжал, словно не заметил этого страха:
— Поверь, Михайло, чтобы спасти тебе жизнь, я приказал посадить тебя сюда. Я, брат Михайло, ценю верную службу, за верных мне людей и своей головы не пожалею!
Красиво и с большим душевным накалом говорил начальник полиции, и Долбоносов поверил ему, даже расчувствовался до слез и клятвенно заверил:
— Пан начальник, да ежели вам потребуется… Да я за вас… Всегда…
— Не надо, Михайло, слов, не надо, — даже поморщился от обиды Свитальский. — Или я тебя не знаю?
Вдруг посуровел, пытливо взглянул на Долбоносова.
— Постой, постой, Михайло, а ведь ты хорошую мыслишку мне подкинул… Замечательную мысль подсказал! Ну и голова у тебя!.. Если мы ее, эту мыслишку, в жизнь проведем… Но здесь без твоей помощи не обойтись.
Долбоносов поспешно встал и сказал, преданно глядя в глаза Свитальского:
— Что прикажете, пан начальник?
— Тут дело такого сорта, что приказывать никак нельзя, тут твое добровольное согласие надо.
— Вы приказывайте, а мы согласные. Как моего согласия может не быть, если вы того желаете?
В ответ Свитальский приложил палец к губам, предупреждая об особой осторожности, потом бесшумно, на носках, подкрался к двери камеры и рывком распахнул ее. Только убедившись, что никто не подслушивает, он вернулся к Долбоносову, почти насильно усадил его опять на стул и зашептал:
— Чтобы твоих и моих смертельных врагов, которые еще вчера тебя убить замышляли, чтобы их быстро и наверняка уничтожить, нам с тобой заодно действовать надо. Как пальцы одной руки, мы с тобой теперь действовать должны! — И он сжал пальцы в кулак. Потом отшатнулся от Долбоносова, спросил, пытливо заглядывая в его глаза: — Не отступишь, не погубишь себя и меня?
Долбоносов хотел что-то сказать, но Свитальский зашептал еще более жарко и убежденно:
— Верю тебе, Михайло, как самому себе верю, потому и говорю с тобой откровенно… Понимаешь, надо уличить тех подлецов в измене. Никифора Мышкина и еще двух… Но трудно, ох как трудно это! — вздохнул Свитальский.
Лицо Долбоносова стало злым, щека его задергалась, и сказал он только одно слово:
— Выслежу!
— Уже выслежены, а вот прямых улик пока нет, — развел руками Свитальский. И продолжил так, словно только сейчас это пришло ему в голову: — Слушай… Вот если бы мне или кому другому ты показания дал, что и тебя они вовлекли в черное дело измены! Так бы этих субчиков ущучили, так бы ущучили!
На лице Долбоносова сначала была только прежняя злость, потом оно дрогнуло, на нем явно обозначилась растерянность. Но промямлил он лишь после значительной паузы, показавшейся Свитальскому бесконечной:
— Заявлю, а меня же и пытать станут…
— Да кто тебя пытать станет? Я лично тебя допрашивать буду! Лично!.. А если кто из посторонних на допрос и заглянет, ты повторишь то, что мне скажешь, и все дела… Подумай сам, кто же тебя пальцем тронуть посмеет, если ты сам с повинной придешь? Чтоб мне провалиться на этом самом месте, если хоть в малом вру! — И Свитальский истово перекрестился. — Тут опасность в другом кроется: выдержишь ли ты свою линию до конца?
— Я упрямый — страсть, — самодовольно заверил Долбоносов.
— Что верно, то верно, — поддакнул Свитальский. — Тогда мы так договоримся… А не струсишь, не попятишься? Целуй крест!
Только теперь Долбоносов вдруг и окончательно поверил в то, что сам пан Свитальский действительно нуждается в его помощи. Только поверил — сразу полезло его нутро, сразу осмелев, он немедленно приступил к торговле:
— Погоди — с целованием-то… Ежели договариваться, то до конца… На мою-то долю что перепадет? Когда это дело уладим?
Именно этого, последнего, вопроса больше всего боялся Свитальский, давно подготовил на него ответ и все равно начал не вполне уверенно:
— Понимаешь… Тебя с ними тоже судить будем. Для отвода глаз, может быть, и приговор вынесем…
— Мне все едино, к чему присудите, если все это понарошку будет, — хитро стрельнул в него глазами Долбоносов. — Ты прямо скажи, какую пользу для себя я потом, после суда, иметь буду?
— К медали представлю, — ляпнул Свитальский первое, что пришло в голову.
— Медаль, она для красоты. А мне и для жизни надобно.
— Тогда… Тогда корову дам!
— Стельную?
— Какая понравится, ту и выберешь, — щедро пообещал Свитальский.
— Побожись.
— Истинный Христос! — заверил Свитальский, крестясь на угол, забрызганный кровью.
Только после этого Долбоносов достал свой нательный крест, прижался к нему разбитыми губами, потом не спросил, а потребовал:
— Учи, что говорить надобно…
А уже следующей ночью фон Зигель записал в своем дневнике:
«Сегодня повесили одного полицейского. Очень странный тип человека: хотя дело до физических мер воздействия и не дошло, он, похоже, откровенно сознался во всем, выдал своих сообщников и без малейших признаков страха подошел под петлю».
1
В ту весну 1942 года фашистское командование еще не думало о мире, в ту весну оно по-прежнему бредило победой. И уже 5 апреля Гитлер подписал директиву, в которой было сказано: «Все имеющиеся в распоряжении силы должны быть сосредоточены для проведения главной операции на южном участке с целью уничтожения противника западнее Дона, чтобы затем захватить нефтеносные районы на Кавказе…»
Командование Советской Армии тогда, весной 1942 года, не знало об этой директиве. Оно, исходя из тех данных, какими располагало, решило, что наиболее вероятное направление летнего удара фашистских полчищ — Москва; и сил у вражеской группировки «Центр» было предостаточно, и линия фронта здесь оказалась чрезвычайно изломанной, так что без особого труда можно было найти много мест для внезапных фланговых ударов как советских, так и фашистских войск. Поэтому и приняло все меры для того, чтобы провалилась эта вражеская затея.
Планы эти разрабатывались, разумеется, в условиях строжайшей секретности, поэтому о них ничего не знали ни те, кому в скором времени предстояло стать их исполнителями, ни миллионы мирных жителей по обе стороны фронта. Но все без исключения — и военные, и мирные жители — все понимали, что сегодняшнее относительное затишье — временное.
А фон Зигель даже ненавидел эту весну. За то ненавидел, что она дороги превратила в непреодолимое для машин месиво. А ведь ему нужно было держать в повиновении район, который по размерам своим не уступал иному европейскому государству! Но, позвольте спросить, а как это можно осуществить, если самой природой тебе сейчас только и дозволено сидеть в Степанково и с ненавистью и опаской поглядывать на зеленеющие леса и разлившиеся речки и болота?
К сожалению, местным бездорожье не помеха: теперь не только ночью, но и солнечным днем кто-то осмеливался рвать линии связи, подпиливать сваи мосточков и вообще всячески пакостить вермахту. Выходит, прав был он, фон Зигель, когда в каждом советском, даже в том, который кланялся вроде бы и почтительно, чувствовал потенциального врага Великой Германии!
Самое же обидное — начальство упорно отказывается правильно оценить ту обстановку, которая сложилась здесь. Оно, как и осенью прошлого года, требует и безжалостного покорения всего местного населения, и полного ограбления его.
Да, он, фон Зигель, прекрасно понимает, что победитель всегда наживается за счет побежденного. И полностью согласен с пояснением к плану «Барбаросса», с тем самым пояснением, в котором говорится: «Весь вермахт на третий год войны будет снабжаться продовольствием за счет России. При этом, несомненно, погибнут от голода десятки миллионов человек, если мы вывезем из страны необходимое нам».
Очень правильно и без дипломатического тумана все сказано. Но надо же думать и о том, когда он, комендант района, может проводить в жизнь эту линию, а когда обстоятельствами вынужден вроде бы отступать от нее. Временно отступать. Чтобы чуть позднее наверстать упущенное!
Еще можно понять, когда местные условия не желает учитывать кто-то, руководящий из Берлина. Например, Заукель — специальный уполномоченный рейха по рабочей силе. Этот именно сейчас потребовал на оккупированных территориях привлечь к полезному для Великой Германии труду всех мужчин в возрасте от пятнадцати лет. И еще ему вынь да подай четыреста или пятьсот тысяч украинских девушек, которые будут использованы в Германии будто бы в качестве служанок. И немедленно исполни все это!
