— Пойдем доложимся лейтенанту.
Траншея извивалась от окопа к окопу, местами она была разрушена прямыми попаданиями снарядов, приходилось обползать завалы и вновь скатываться в траншею. Несколько окопов было пустых, а в стрелковой ячейке, у поворота в ход сообщения, ведущий к зданию заставы, сидел Лазебников, запыленный, закопченный, с перебинтованной шеей. Он оглядел их, будто не узнавая. Карпухин заорал:
— Валерка, здорово!
— Здравствуй, Лазебников, — сказал Буров. — Как дела?
— Как сажа бела, — сказал Лазебников.
В ходе сообщения появился старшина Дударев, такой же пропыленный, почерневший и в изорванной гимнастерке, с немецким автоматом. Строго спросил:
— Где пропадали?
— Мы не пропадали… — заговорил было Буров.
— Куда направляетесь?
— Доложить лейтенанту о прибытии.
— Никаких докладов. Лейтенанту не до них, он ранен.
— Ранен?!
— Да. А вы судорожно-срочно занимайте окопы, будет немецкая атака…
— Нам бы патронов, гранат, — сказал Буров.
— Вон пункт боепитания. И шагом марш по окопам! Буров занял ячейку между лазебниковской и карпухинской. Он пристроил автомат на бруствере, проверил, устойчиво ли. В нише разложил гранаты, запасные магазины, до отказа набитые патронами. Славно, когда есть оружие и боеприпасы. Славно, когда ты со всей заставой: как говорится, на миру и смерть красна. Помирать, впрочем, повременим. Не к спеху.
Немцы кидали мины. Разрывались они с хлопаньем, словно лопалось что-то тугое, образуя мелкие воронки, и широкие, и поуже. Над окопом фукали осколки. Но в окопе мина не страшна, разве что прямое попадание. Недолет. Перелет. Взрывы. Осколки.
Ротные и батальонные минометы стреляют из рощицы. На флангах обороны рвутся и снаряды, а здесь почему-то одни мины. Снаряды вздымают суглинные груды, глубоко выедают землю, мины будто слегка царапают ее.
Минометный обстрел то слабел, то усиливался. Нет-нет да и ахал сдвоенный взрыв, от него делалось особенно неуютно, хотя, чтобы оставить после тебя мокрое место, хватит и одиночного. Кисло воняло взрывчаткой, угарно — дымом, он подымался жгутами, косматился над бруствером, заползал в окоп, тошнотно лез в глотку, в легкие.
Мина разорвалась в траншее, воздушная волна, обдавая жаром, прошлась над окопом. Вот оно, прямое попадание. А если не в траншею, а в твой окоп? Другая мина ударила еще ближе, так, что автомат свалился с бруствера. Ну, а третья?
Близких разрывов больше не было. Буров поднял автомат, отряхнул его от пыли, обдул и опять водрузил на бруствере. Пронесло. Прямое попадание не состоялось. А у кого-то и состоялось, наверно.
Ветром раздергало пелену дыма, и Буров увидел: по ложбине, в кустарнике, немцы тащат пушку, подтягивают к заставе, на прямую наводку. И вдруг тот, что упирался плечом в щиток, упал, за ним упал второй, толкавший колесо. И тут Буров услыхал щелчки винтовочных выстрелов в ячейке Лазебникова. Художник из своей снайперской бьет на выбор и наверняка. Не худо!
Остальные номера орудийной прислуги попрятались за щиток и не высовывались. Затем покатили пушку назад, в укрытие. Лазебников выстрелил еще раз, кажется, ни в кого не попал.
Снова начался минометный обстрел. Мины туго лопались, раскалывались. Раскалывалась земля. И голова раскалывалась от грохота, жары и духоты.
За спиной стали рваться и снаряды. Сперва подумалось: «Отчего не слыхал шелеста, когда пролетали?» Потом: «Не удивительно, ведь застава простреливается насквозь».
Но грохот постепенно затих. Ветер снова приподнял и развеял клочья дыма.
Из кустарника показалась цепь, человек сто. Немцы кричали, строчили из приставленных к животам автоматов. Откуда-то, взбадривая цепь, били крупнокалиберные пулеметы. Автоматно-пулеметная стрельба была слышна и в районе других блокгаузов, значит, фашисты наступают со всех сторон.
С пулеметной площадки простучал «максим» — лобановский? Это было сигналом, и Буров выпустил очередь. Еще и еще. Славно: треск твоего автомата сливается со стрельбой твоих товарищей — пулеметы, автоматы, винтовки. Меткий, прицельный огонь: в немецкой цепи кто упал, кто остановился в замешательстве, кто повернул назад. Федя Лобанов или кто-то иной, стрелявший из «максима», проводил их очередью и как будто поставил точку. И остальные пограничники прекратили стрельбу: старшина велел экономить боеприпасы.
Отступив, немцы залегли. Палили не переставая. Однако пули их почти не причиняли вреда пограничникам в окопах. Когда немцы опять поднялись в атаку, пограничники вновь открыли огонь. Немцы заметались. Офицер в долгополом прорезиненном, не по погоде плаще размахивал парабеллумом, пихал солдат в спину, они вяло ступали. Буров выпустил очередь туда, где немцев было погуще, а Лазебников выстрелил из снайперской винтовки и наповал уложил офицера в плаще. Автоматчики поволокли его за собой, голова офицера болталась, сапоги прочерчивали след.
За лесом возник отдаленный гул танковых двигателей. И гул этот движется от Буга к Лудзину, Устилугу, Владимиру-Волынскому. Бурову кажется: за лесом, на шоссе, натягивается стальной трос необычайной толщины. Гул как трос. Странная мысль. В голове сумятица от жажды, от усталости и переживаний.
Залегшие автоматчики стреляли беспрерывно и бесприцельно. Лишь немногие из них переползали вперед и вбок. Но, когда среди автоматчиков появился другой офицер, во френче, пилотке, с автоматом на шее, и что-то прокричал, они все поползли вперед. Затем офицер выпрямился и побежал. И автоматчики вскочили, побежали за ним.
Пограничники открыли огонь, немцы продолжали бежать. Даже когда офицер с автоматом свалился, они бежали, стреляя и исступленно крича.
Сменив магазин, Буров нажимал на спусковой крючок. Отдача била в плечо, указательный палец на крючке немел, пот наплывал со лба, туманил глаза. Немцы виделись расплывчато и почему-то увеличивались в размерах. И Буров вдруг понял почему: бегут к траншее, споро и неудержимо. Холодок скользнул под сердцем, будто пролили струйку студеной воды. Буров засуетился, заспешил, посылая очередь за очередью.
А немцы уже шагах в сорока. Орут, стреляют. Как их остановить? И тут Буров услышал голос Завьялова:
— Дзержинцы, вперед!
Политрук стоял на бруствере и размахивал автоматом. Из окопов вылезали пограничники. Чтобы не отстать, Буров торопливо забросил ногу на бруствер, выкарабкался.
— Дзержинцы, за мной! Бей фашистов! Ура! Политрук сбежал с бруствера навстречу немцам, за ним-пограничники с криком «ура». Буров хотел тоже закричать «ура», но в пересохшем горле лишь пискнуло. Он топал, стараясь нагнать политрука. Обогнал Лазебникова, еще кого-то, вроде б Кульбицкого.
Буров задыхался от бега, хромал, оступался. Земля под ним будто покачивалась, и небо покачивалось, опускаясь к земле. Выстрелы, свист пуль, топот, крики «хайль» и «ура». Разверстые рты немцев, перекошенные, бурые лица, у животов — автоматы. Мельнула мысль: «Это штыковой бой, а у меня нету штыка», растворившаяся в иной: «Не отстать, быть со всеми, не сплоховать!»
Стрельба пресеклась. Цепь сшиблась с цепью, и Буров перестал о чем-либо думать. Он делал все словно механически, но точно, молниеносно. Оскалившись, наносил удары прикладом налево и направо, и его ударили чем-то увесистым в лопатку. Он повернулся и опустил приклад на ощеренный в вопле рот.
Над Завьяловым занесли приклад; защищаясь, политрук выставил автомат, и удар расщепил ложе. Другой немец кинулся к политруку, но Кульбицкий со штыком наперевес остановил его, пропорол.
Буров споткнулся о чье-то тело и упал, и тотчас же на него прыгнул немец, стал душить. Дюжий, яростный, дышащий перегаром, он сжимал пальцами горло Бурова. Тот извивался, бился, упираясь немцу в грудь, но сбросить его не мог. Наконец вспомнил о финке. Нашарил ножны, выдернул финку и всадил немцу между ребрами. Немец сразу обмяк, безжалостные пальцы разжались.
И опять Буров колотил прикладом, что-то кричал, падал, вставал.
Немцы отступали, отстреливаясь. Пограничники гнали их, стреляли им вслед, пока не раздалась команда Завьялова:
— Товарищи, назад в траншею!
В траншее Буров наткнулся на старшину Дударева и Мишу Шмагина. Прислонясь к обшитой жердочками стенке, они перевязывали друг друга: Дударев бинтовал Шмагину запястье, а тот ему предплечье. Буров постоял возле них, — спросил, не требуется ли его помощь. Дударев, морщась от боли, сказал:
— Не требуется. Проверь свое отделение и занимай окоп.
* * *
Немцы скрылись в кустарнике, где у них нарыты окопы. Серо-зеленые бугорки — трупы. Кричал раненый, которого бросили немцы; его крик постепенно стихал, словно бы впитывался в землю.
На западном и южном участках обороны пограничники еще стреляли. Отдышавшись, Буров огляделся. Дымовая туча в небе, а под тучей правое крыло казармы, где ленинская комната, канцелярия, дежурка, — все это разрушено фугасными снарядами; левое, где столовая и спальни, полусгорело. Сгорел командирский флигель, обломки стен в термитных ожогах, кирпич обуглился от зажигательных снарядов. Стропила как черные кости. Размочаленные бревна блокгауза, поваленные столбы с обрывками телефонных проводов. В саду воронки, воронки, вывороченные с корнем яблони и вишни, засыпанный глыбами земли сруб колодца. И над селом дым пожаров, немцы били и по селу, по мирному жилью. И хотя село было далековато, Бурову показалось, что от того дыма першит в горле, разъедает едкой горечью.
