На западном и южном участках обороны пограничники еще стреляли. Отдышавшись, Буров огляделся. Дымовая туча в небе, а под тучей правое крыло казармы, где ленинская комната, канцелярия, дежурка, — все это разрушено фугасными снарядами; левое, где столовая и спальни, полусгорело. Сгорел командирский флигель, обломки стен в термитных ожогах, кирпич обуглился от зажигательных снарядов. Стропила как черные кости. Размочаленные бревна блокгауза, поваленные столбы с обрывками телефонных проводов. В саду воронки, воронки, вывороченные с корнем яблони и вишни, засыпанный глыбами земли сруб колодца. И над селом дым пожаров, немцы били и по селу, по мирному жилью. И хотя село было далековато, Бурову показалось, что от того дыма першит в горле, разъедает едкой горечью.
На западе и юге перестрелка тоже прекратилась. Было оглушающе тихо, слабо потрескивала горящая древесина. Солнце палило. Дрожало, переливалось марево, напоминая текучую воду. Выпить бы глоточек!
Буров завернул в ячейку к Лазебникову. Ефрейтор сидел на ящике из-под патронов, подтянув коленки к груди, и носовым платком протирал окуляры снайперки.
— Живой?
Лазебников не переставал протирать оптический прицел и безмолвно шевелить толстыми кровоточащими губами.
— Водички не найдется? — спросил Буров.
— Найдется. Одначе напоминаю, товарищ сержант: политрук приказал воду выдавать «максимам» и раненым, остальные прочие добывают самостоятельно. Я, например, добыл у обер-ефрейтора в рукопашной. — Обычно общительный, добрый, развеселый, Лазебников был мрачен, зол и груб. — Вот фляга, пара глотков ваша.
Буров хотел было отказаться, но плеск во фляжке заставил протянуть руку. Он отхлебнул из плоской, в суконном чехле посудины, прополоскал рот и горло, а затем проглотил.
В окоп протиснулся Карпухин. Присвистнул.
— А я тоже не прочь испить водицы! Можно, Валерка?
— Валяй, — отозвался Лазебников, пряча платок и берясь пересчитывать обоймы. — Только не до дна. Оставь и мне.
— Послушай, ефрейтор, — сказал Буров. — Мы с Карпухиным на заставу пробились недавно. Что тут и как?
— А то не видите? Обыкновенно. В четыре утра шарахнули по заставе, да просчитались, сволочи: за полчаса из комендатуры прискакал посыльный и лейтенант Михайлов по тревоге поднял нас, развел по блокгаузам и окопам. А ежели б снаряды и мины обрушились на сонных, а? Ежели б мы в постельках нежелись, а? Но и так досталось… Тяжелым снарядом разворотило северный блокгауз, почти всех там побило насмерть, и командирских жен побило…
— Надю и Марину?!
— А лейтенанта первый раз ранило в плечо потом в ногу, потом в живот — тоже в штыковом бою. Сперва немцы пустили против нас роту, а сейчас вот чуть ли не батальон. С утра мы отбили пять атак. Убитых и раненых много…
— Федя Лобанов живой? Что-то я не вижу его после контратаки.
— Поранен. Но воюет… Тяжелораненые — те лежат в овощехранилище, там устроен и склад боеприпасов. Держится застава! Но дело худо: колодец завалило, кухня разбита, аптечка сгибла в канцелярии…
Речь Лазебникова ровна, буднична, лишь порой он кривил рот, и слова теряли четкость, смазывались. Но вот Лазебников сложил обоймы в подсумок, оживился:
— Мишка-то Шмагин выкинул фортель: автоматчика захватил в плен! В первой рукопашной оглоушил прикладом по кумполу и уволок к нам! Пленный калякал по-русски!..
— По-русски? Побожись! — Карпухин изумлен.
— Не шибко грамотно, а понять можно. Из немцев Поволжья он, пацаном уехал с родителями в Германию… Так он показал: германский генштаб отводил на ликвидацию советских погранзастав тридцать минут. Этот поволжский немчик недоумевал, почему мы до сих пор не сдались…
— Шлепнуть бы его! — Карпухин выматерился.
— Опоздал ты, Сашка, — сказал Шмагин. — Немецким снарядом нашего бывшего соотечественника разорвало на клочки.
В траншее говор. Буров высунулся из стрелковой ячейки: идет политрук Завьялов, за ним старшина Дударев. У политрука левая рука на перевязи, на скуле глубокая ссадина, фуражка и лицо припорошены кирпичной пылью, глаза запавшие, колючие, с нестерпимым блеском.
Буров собрался доложить политруку о прибытии с границы, но тот опередил, сурово произнес:
— Товарищи, атака отбита. Готовьтесь к следующей. Используйте передышку: раскопайте завалы в траншее, проверьте исправность оружия, правилен ли прицел… Не тратьте зря патроны, подпускайте фашистов, чтоб стрелять наверняка. Пойдут танки — в ход связки гранат… Приказ Родины: стоять насмерть!
Он зашагал по траншее, но, обернувшись, прибавил:
— Без нужды не собирайтесь в группы. Снаряд ахнет — всем крышка. При артобстреле надо рассредоточиваться…
Он удалялся, горбясь и оступаясь, и Буров подумал: «Как же политрук без Марины-то будет?» И еще подумал о том, что его встреча с Завьяловым произошла не так, как представлялось.
Карпухин сопровождал Бурова до его окопа. Откашливался, сплевывал. Потом сказал:
— Кабы не немцы, товарищ сержант, мы бы с вами выспались после наряда, пообедали…
— Пятнадцать тридцать на часах, — сказал Буров. — По распорядку дня мы бы занимались строевой подготовкой.
— Я испил водицы, и взыграл аппетит… Рубануть бы теперь супа горохового, перловой каши с мясом… Что у нас было бы на обед?
«Как он может распространяться сейчас о жратве?» — подумал Буров, но сказал:
— Ты не спутал, меню сегодняшнего обеда назвал безошибочно. Плюс компот на третье.
— Точно, из сухофруктов!.. А в данный момент хрен целых, хрен десятых: кухня и продсклад сгорели…
— Были б боеприпасы, это главное. Ну, топай к себе. Не забывай, что говорил политрук…
Вспомнив политрука, Буров размыслил: «Я понимаю его суровость, я тоже посуровел и одновременно помягчел к тому же Карпухину. Вот так и перемешались во мне новая суровость и новая мягкость».
Снаряд прошелестел и рванул за траншеей, во дворе заставы. И десятки их, прошелестев, взрывались за траншеей. Буров соображал: коли шелест услыхал, нестрашно, стало быть, снаряд уже пролетел. А которые падают вблизи тебя, тех не услышишь в полете, услышишь разрыв. А может, и разрыва не услышишь, коли в тебя всадят.
Снаряды кромсали полосу обороны; в ушах стояли грохот, визг, звон; воздушные волны толкали окоп. Буров оглох, смотрел в небо, и отсюда, из окопа, оно действительно виделось с овчинку. Дым перекатывался через траншею то назад, то вперед, то закручивался воронками.
Немцы подымутся в атаку, когда кончится артподготовка. Перестанут стрелять пушки, тогда не зевай, поглядывай из-за бруствера, не видна ли серо-зеленая цепь. А сейчас не высовывайся, слушай, не загудят ли немецкие танки… Эх, наши бы загудели! Ничего, подойдут и они, будет подмога от комендатуры, отряда, от стрелковых дивизий. Продержаться бы только до них, любой ценой. Да не ошалеть бы от грохота жары и жажды. Встретить вражеских автоматчиков как положено. На берегу Буга он, Буров, и Карпухин угостили налетчиков, на заставе тем более приголубят.
Глыба суглинка шмякнулась о бруствер, комки скатились в ячейку, пыля в глаза. Буров зажмурился. И сразу будто отошел куда-то знойный, слепящий солнцем и огнем день, и наступила ночь, и разрывы вроде бы приглушились.
Да нет, разрывы все те же — мощные, как бы наслаивающиеся. Окоп качает, со стенок осыпается земля, взрывные волны перекатываются поверху, опаляют лицо. А ведь войне нету и суток. Точно: всего полсуток войне. Всего? О, как это много — полсуток! Получить бы хоть какой-никакой передых. Нет, не будет передыха: немцы хотят овладеть заставой, мы хотим удержать ее. Все ясно.
Гул терял мощь и слитность, в нем стали различаться отдельные разрывы, их все меньше, меньше… Пять разрывов… три… один… И на барабанные перепонки надавил иной гул — танковых двигателей. Буров проворно положил автомат на бруствер, выглянул. Еще не осела пыль, еще стлались дымные клочья, а из рощи неуклюже выползали танки: башни облеплены автоматчиками, и сзади к машинам, еле поспевая за ними, жались группы солдат. Значит, атаковать будут с танками. Четыре машины.
Две из них, крайние, направились на фланги, обтекая заставу, а две двинули прямиком в центр. Бронированные громады, переваливаясь на неровностях, взбивая пыльные хвосты, плюща кусты и трупы, надвигались на траншею. Расплющить могут и живого. Вполне.
Буров связал шпагатом три гранаты вместе, вставил запалы. Связка оттягивала руки, но класть ее не хотелось: груз в ладонях придавал Бурову уверенность. Ему вдруг подумалось, что танки подорвет он, ну не оба, а хотя бы один. Только спокойно! Подпустить их и бросить связку под гусеницы наверняка! Спина напряглась, напружинились ноги, приобретая устойчивость и крепость, будто врастая в дно ячейки.
Из траншеи — винтовочные выстрелы, очереди ручного пулемета и автоматов. Десантники спрыгивают с танков, пристраиваются к тем, кто жмется к выхлопным трубам. Надо бить по пехоте, отсекать ее от машин! Буров прицелился, надавил на спусковой крючок. А «максима» не слышно. Что с ним?
