— Не для чего!
Глубоко припрятанная боль вырвалась. Разлилась красными пятнами по лицу.
Войко вспомнил, что собирался устроить встречу Славки с Марусей как бы невзначай, и разозлился: на тебе, полез выяснять желание подследственного!
— Можете идти, Золотов!
В коридоре ждала Маруся. Она стояла с непокрытой головой, небрежно оправляя воротник пальто. При виде ее Славка закусил палец: молчи, дескать. Но Маруся кинулась к нему, не обращая внимания ни на дежурного милиционера, ни на Войко.
— Дурной, несчастный! — твердила она, захлебываясь. — Зачем ты сызнова? Зачем?
Войко возвратился в кабинет, милиционер, как и было с ним договорено, отвернулся.
Славка оттащил Марусю в дальний угол коридора, зашептал:
— Молчи. Слышишь? Я должен был. Из-за тебя должен. А теперь уходи.
Дерзкие красивые глаза Маруси округлились.
— Из-за меня?
— Да. Да. Проси, чтоб развели нас. Подлый я, что женился на тебе. Хотел, как все… по-честному. Нельзя. Не вышло. Ты живи, Марусенька, для Наташки. Ты красивая. На тебя сто настоящих найдется.
— Рехнулся! Что буровишь? Объясни сейчас же. Сейчас же объясни.
— Нельзя.
— Можно. Мне — можно. Я пойму, Славка! Тот, — она кивнула на удалившегося милиционера, — не услышит. Быстро.
Но Славка по-прежнему тупо повторял:
— Нельзя было мне после той отсидки к вам возвращаться. Проклят я. Не вырваться мне из этой жизни.
— Глупый! А я на что? Ты только скажи мне правду. Чтоб я все, все знала. Ну?
И Славка не выдержал. Поминутно оглядываясь, он рассказал Марусе о брате.
Войко посмотрел на часы. Десять минут свидания. Сверхдостаточно, если помнить, что однодельцев[1] даже на секунду нельзя оставлять вдвоем. Он вышел.
— Ну, так как? — начал он, глядя преимущественно на Золотову. — Прочистили мозги муженьку? Надо полагать…
Маруся прервала его:
— Да, решили мы, товарищ следователь, сказать вам правду. Всю, как есть. Хватит дурака валять. Была я той ночью в ювелирном со Славкой. Была. К морю хотелось поехать, а своих сбережений — пшик. Обоих нас и судите. А больше никого.
Войко не смог скрыть радости:
— Изложите признание письменно.
Он широко раскрыл перед Марусей двери кабинета.
3Маруся увидела Юлию Андреевну слишком поздно, чтобы свернуть за угол или перейти на другую сторону улицы. Иванова взяла ее за локоть, неласково произнесла:
— Здравствуй, здравствуй.
— Здравствуйте, — упавшим голосом ответила Золотова. Этой встречи она больше всего боялась. У нее хватило б силы врать кому угодно, но не прокурору Ивановой, дравшейся когда-то за нее, за не появившуюся еще на свет Наташку. Кого она подвела? Кому в душу плюнула?
— Пойдем.
Маруся покорно пошла. Они очистили снег со скамьи в скверике, присели. Юлия Андреевна заговорила, и Золотовой стало ясно, что Иванова знает об их деле со Славкой все и говорит об этом, как всегда, напрямик, без подходцев и околичностей, с грубоватостью, так нравившейся в ней Марусе.
— Ты мне скажи, для чего взяла на себя клеймо? — пытала Ивановна. — Кому легче от твоего решения? Мужу? Тебе? Наташке?
Маруся молчала.
— Думаешь, тебе поверили? Кого ты хотела выгородить? Монгола?
«И Монгол ей известен! — с ужасом подумала Золотова. — Откуда? Кто выдал?»
Она крикнула:
— Что еще за монгол?! Не знаю я ни монгола, ни турка. Со Славкой я́ была в ювелирном, я!
Независимо вскинутая голова должна была убедить Юлию Андреевну в правде сказанного.
— Чушь! — тоже крикнула Юлия Андреевна. — Все-то ты сочиняешь, а цель? Пойми, ты и Владиславу вредишь, и дочери. О ней хоть подумала? Кстати — а то за перебранкой и спросить забуду, — ангины ее больше не донимают?
Маруся вспомнила, как прибежала в прошлом году к Юлии Андреевне, прямо в прокуратуру, как бессвязно рассказывала, что теряет Наташку (у девочки фолликулярная ангина, она горит, задыхается, спасти ее может только красный стрептоцид, а его не достать), и как через час она дрожащими пальцами дробила первую красную таблетку, чтобы растворить ее в приготовленном для Наташки чае.
— Юлия Андреевна! Вы лучше не выспрашивайте, — глухо попросила она. — Не скажу. Даже вам. Гибельный для нас этот город. Давно его кинуть надо было. Теперь кинем. Натусю воспитает государство. Не повезло ей, бедняжке, с отцом-матерью. — Она горько улыбнулась, как бы прося прощения за свои слова.
— Что ж, права на твою откровенность не имею. — Иванова поднялась, помня, что даже самый легкий нажим может все испортить. Она протянула Золотовой руку: — Телефон мой помнишь? Звони, если понадоблюсь.
Маруся была потрясена не пожеланием здоровья, не дружески протянутой рукой, а этим «звони». Будто вопрос только и стоял в том, захочется ли ей позвонить Юлии Андреевне.
Юлия Андреевна листала «Дело № 397», хмуря брови.
— Вы верите, что Золотова была соучастницей? — спросила она пишущего за другим столом Войко.
— Полагаете, они дурят меня?
Юлия Андреевна задумалась. Ясно, дурят! Но чего хочет от Маруси Славка? Чтобы совсем отказалась от собственной жизни? Изведала «прелесть» исправительно-трудового лагеря? Маруся не способна на дурное, как не способен на дурное новорожденный. Но она без памяти любит Славку…
Показания Маруси были противоречивы, путаны. Еще бы? Столько строить надежд на будущее — она и учиться Славку заставит, в инженеры выведет, и оденет с иголочки, и попутешествует с ним — и все разом потерять, от всего отрешиться (даже от дочери!), взять на себя немыслимое, лишь бы подпереть плечом падающего мужа.
Выйдя от Войко, Юлия Андреевна продолжала думать о Марусе. Что же она знает за своим Славкой такого, чего не знают другие? Как докопаться до истины? Еще поговорить с Модестом? Он делает все, пытаясь найти Монгола, но тот как сквозь землю провалился. Спасение Маруси в Монголе. Наврала на себя, и довольна — «героиня»! Кошка она драная, а не героиня. Если на весы бросаются чувства матери и жены, перевешивать должно чувство матери.
А у нее, Юлии Ивановой? Будь у нее ребенок и любимый муж?
Ответ не приходил.
Юлия Андреевна спустилась этажом ниже, привычно отсчитала — первая, вторая, третья (за третьей дверью сидел Модест!), механически пригладила коротко подстриженные волосы, постучала, замерла. Раздалось знакомое «да, да!» — самый родной из всех голосов, какие ей когда-либо приходилось слышать.
4Славка ненавидел себя. Так по-идиотски растаять от прикосновения Марусиных рук, от проступавшей даже сквозь платье теплоты ее плеч! Его не тревожило, что Маруся выдаст. Монгол может спокойно топтать землю, ему ничего не угрожает. Гибнет он, Беркут, и тащит за собой на погибель Марусю. Столько лет скрывал — к чему ей знать, какой крест несет ее Славка? — столько лет прятал, заметал следы, и выболтал… Маруся не соображала, что делает, взяв на себя вину. А он, образина, возликовал. Ай, Марусенька! Ай, умница!
Славка лег на живот, прикрыл голову руками. Не думать о бездарной жизни, о бездарном родстве. Запретить себе думать. Лучше о цехе. Что там сейчас? Изменили формовку или не решаются? Чего проще? Низ деталей формовать туго, верх — слабее, и нет пустот, обжатых мест. Просто, а не все схватывают. Формовка требует минимальной затраты движений, точного расчета: взять с конвейера опоку — две секунды, заформовать — восемнадцать, накрыть — три-четыре… Между прочим, накрывать деталь в три секунды наловчился только он, Золотов. Даже Борисенко накрывает в шесть. «От золотых рук твоих и фамилия у тебя», — похвалил его на последнем собрании мастер. Монгол тоже вечно твердил, что у Славки золотые руки. В десять лет он потащил его на первую «пробу». Получилось! Тем и проклят Славка: за что б ни взялся, все сделает наилучшим образом. Гуляй, Монгол, гуляй! Твой братень и на этот раз заслонит тебя собою. Был у него завод, была семья. И снова ты все затоптал.
Вспоминая горькое детство, Славка до боли стискивал зубы. Мог ли он в десять лет противиться сильному двадцатидвухлетнему брату, центровому вору? Люди думают: мать умерла от сердца. Он, Родька, загнал мать. При матери брат был еще Родькой. После ее смерти стал Монголом. Родькино слово — железное. Пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы подсчитать, скольких дружков отправил Родька на тот свет. Отправил за пустячный проступок, за одно неповиновение. Монгол — король базаров, вокзалов, пристани, незримый хозяин воровского подполья. Скрыться от его гнева можно, лишь перебравшись на Луну. Славке с трудом удалось вырвать разрешение брата на женитьбу. «Хочешь завязать? Не выйдет». Славка дал клятву, что «завяжет» на время, пусть люди считают его честным, так больше доверия. «Резонно! — согласился Монгол. — Но помни. Один раз откажешься от дела — убью твою Марусеньку». И жил все годы Славка душою — с заводом, Марусей, Наташкой, ненавистью — с Монголом. «Ой, глупый! Что скрывал! — горячим шепотом обожгла Маруся, услышав его короткий сбивчивый рассказ. — Ты не бойся, я не выдам. Ни твоей, ни своей смерти не хочу. Вместе срок отбудем. Но уж когда отбудем, в таком краю скроемся, где не достать нас Монголу».
