Холодный резкий ветер бил в лицо, перекатывал по тяжелому небу тучи, но испортившаяся погода не уничтожала рожденного в разговоре с Модестом Аверьяновичем тепла.
— Альбиносы! — прощаясь с Диной, произнес Сущенко. — Так называют животных или птиц, лишенных красящего вещества — пигмента. Но белая ворона не перекрашивается в черную. Она такова, какой ее создала природа. Человек-альбинос перекрашивается. Его не сразу раскусишь. Не сра-зу.
Дина вскочила на ходу в трамвай, молча снесла выговор кондуктора: «Мало вам, шелопаям, ноги отрезает», молча кивнула, услышав неласковое: «Проходи, не одна в трамвае едешь». Ей было безразлично все, что делалось вокруг. Она торопилась увидеть Ларису, узнать подробнее о Сущенко.
— Жена его бросила, — рассказывала по дороге в школу Лялька. — Ушла к известному артисту. Она геолог, красивая и намного моложе. Отец говорит: он из-за того и перевелся сюда работать. Отец говорит: красота мечтает о блеске, а Модест блеска дать не мог. Она оставила ему сына: «Воспитывай. Мне не до него».
Дина возмутилась:
— Отдать мужу сына? Хороша мамочка.
Лариса как-то странно взглянула на Дину.
— Между прочим… меня мама тоже в оные времена оставляла. Потом возвратилась.
Дина испуганно произнесла:
— Извини. Я не знала.
Наступило неловкое молчание.
— Наши дорогие родители думают, что семилетний ребенок ничего не понимает. Отец при мне говорил маме: «Радость моя! Ты не пожалеешь, что вернулась. Я ничем не напомню. Ничем, ничем». Дурак! — Лялькины губы дрожали. — У меня не будет детей, — сдавленным шепотом продолжала она.
Дина во все глаза смотрела на Ляльку.
— Что? Крамолу говорю? — Из Лялькиных глаз, прозванных Бурцевым «Осторожно: смертельно!», сыпались искры. — Ты когда-нибудь мою мутер видишь дома? Нет? Я тоже. Она меня д о в е р я е т тете Сане. Как доверяет ей квартиру, рынок, шитье белья.
Впервые за долгие годы дружбы с Ларисой Дина подумала, что Лялька не такая счастливая, как кажется, что вообще, наверное, любой человек выглядит не совсем таким, какой он на самом деле, дружишь с ним, дружишь, а все равно до конца его не узнаешь.
…В каждом доме, под каждой крышей —
свои мыши,
своя судьба… —
продекламировала Лялька.
Дине сделалось грустно: «Почему — «свои мыши»?»
— Лялька! — тихо сказала она, взяв подругу за руку. — Лялька, важно не то, какие наши родители. Важно, какими мы с тобою будем. Через пять лет, десять… через двадцать. Не превратиться в альбиносов. Страшно, Лялька, превратиться в альбиносов.
3Отца перевели на другое строительство, мать писала слезные письма. Дескать, и погано на новом месте, и скучно, и снятся ей Дина с Борисом каждую ночь, душа от тех снов разрывается.
«Приезжайте, деточки, хоть на каникулы. Деньги мы вам вышлем», —
писала она.
Но пока деньги пришли, Дина и Борька забыли, какие они были, эти каникулы.
Бабушка, сидя за машиной, говорила сквозь ухмылку:
— То ей нет компании для гулянок, вот душа и рвется. Глядь-поглядь, найдет партнеров, угомонится.
Жизнь их маленькой семьи сызнова потекла, как тихая, спокойная речка Мерлузка, на которой раскинулся бабушкин хутор. Бабушка шила, Борька занимался спортом, Дина — школой. У нее было столько обязанностей, что приходилось составлять недельный календарь.
— На лошадь, которая больше тянет, и взваливают больше, — выговаривала бабушка, встречая запозднившуюся Дину.
— Бабунь! — смеялась в ответ Дина. — Я двужильная.
Она ни от чего не могла отказаться: ни от редактирования школьной газеты, ни от драмкружка, ни от литгруппы, где властвовала Лариса со своими стихами, ни от кружка немецкого языка…
Она ни от чего не хотела отказываться.
— Долгова! — остановил стремглав летевшую по лестнице Дину завуч. — Зайди ко мне.
На крохотном носу завуча неуютно сидело пенсне, он часто приглаживал светлые вьющиеся волосы, словно стеснялся, что они так вьются у солидного человека.
— Долгова! В третьем «В» заболела учительница. Сможешь позаниматься с ребятами?
Дина повела плечом: «Не знаю».
— Вот книга. Для начала почитай им. Потом проверь домашнее задание по арифметике, реши с ними задачу. У вас литература. Я предупредил Ирину Михайловну.
У нее сильно забилось сердце, когда завуч, пропустив ее вперед, распахнул двери в третий класс.
— Дети, — сказал завуч, поправляя готовое свалиться с носа пенсне. — Валентина Иосифовна заболела. Урок проведет ученица десятого класса Дина Долгова. Ведите себя хорошо. Она почитает вам.
Дина начала читать, не узнала своего голоса. Ни с того ни с сего он осел, охрип, язык цеплялся за свистящие согласные. Завуч постоял немного, вышел. И только он вышел, Дина осмелела. Высоким голосом, тем самым, которым она говорила Арбенину в «Маскараде»: «О нет, я жить хочу!», она читала сейчас о мальчике Чоппеле, преодолевшем бездорожье, чтобы добраться в лазарет к больному отцу.
Неожиданно Динино ухо что-то легонько задело. Она подняла голову, увидела мальчика, прячущего между колен рогатку.
— Иди-ка сюда, читай, — позвала его Дина.
Мальчик неохотно поднялся, направился, волоча ноги, к столу. Читал он плохо, в классе зашептались.
— Как тебя зовут? — остановила его Дина.
— Николкой, — шмыгнув носом, ответил мальчик.
— Врет, врет! — крикнула девочка с синим бантом в волосах. — Петька он. Кизякин Петька.
— Ладно, Петя-Николка, — сказала, засмеявшись, Дина, — садись со мной за этим столом. Слушай.
Она продолжала читать. Она тащилась вместе с Чоппеле по грязи, вываливалась из его дырявых сапог, дрожала у двери палаты, не уверенная, что отец жив. И вместе с Чоппеле онемела от горя, услышав, как чужой человек на костылях сказал: «Я буду тебе отцом».
Петя сидел, понурив голову, расставив ноги. На его колене болталась рогатка.
— Петя! — позвала его Дина. Мальчик поднял голову. — Ты бы пошел к больному отцу в другой город по такой грязи?
Лобастая головенка Пети смешно потянулась кверху, одно ухо покраснело.
— Идти долго. Я бы поехал.
— А не удалось бы поехать, только пойти. Пошел бы?
— Тю. Я бы для своего папы не только что это сделал. Он кочегаром на паровозе. Он всю землю видит, когда едет.
Дина провела рукой по красному уху мальчика.
— Чем же, ребята, вам понравился Чоппеле?
Тридцать рук взметнулись кверху.
— Он добрый.
— Он любил отца.
— Он…
Дина позволила всем, кто хотел, высказаться, а потом заговорила. Передуманное ею после ночи в КПЗ, после разговоров с Юлией Андреевной и Сущенко вылилось сейчас во взволнованные слова о чистоте и красоте души человеческой.
Зазвенел звонок.
— Ты и на втором уроке придешь к нам? — окружили ребята Дину.
— Она и на втором уроке придет. — В дверях стоял Николай Николаевич. Потому ли, что Дина редко видела его улыбающимся или потому, что он снял пенсне, но лицо завуча поразило ее. — Она будет приходить к вам каждый день, пока не выздоровеет Валентина Иосифовна, — закончил он.
В коридоре к Дине бросилась Лялька:
— Динка, ты жива? Крокодилы из третьего «В» тебя не слопали?
— Лялька! — мечтательно проговорила Дина. — После десятилетки я иду в педагогический.
— Умереть! Дин-Дин, ты станешь сухой, как Балтимора (Балтиморой называли преподавательницу химии), будешь ходить, точно проглотила линейку, хлопать в ладоши, призывая к тишине, брать за плечо расшалившегося и просить, чтобы он вспомнил, где находится. Дин-Дин, умоляю: пожалей нас.
— Лялька! Я буду учить, Мне это интересно, понимаешь? Мне это интересно.
После уроков Дина долго бродила по тихим улочкам города и думала о том важном, что ей открылось.
Да, это увлекательно — учить, воспитывать. Но нелегко. Сколько детей — столько характеров. С ними нужно быть мудрой, иначе… А если у нее не хватит мудрости, такта, доброты? Э, волков бояться — в лес не ходить. Решено. После десятилетки — педагогический.
Валил крупный снег. Было приятно ощущать его на лице, ресницах, даже за воротником пальто, хотя он и таял там, холодя и щекоча шею. Было радостно от сознания, что найдено место в жизни, найдено призвание.
Войко нервничал. Впервые приходилось ему слышать, чтобы так подробно разбирались его ошибки, его промахи. Случалось и раньше выдерживать «чес» от начальства. Переморгаешь, признаешься: «Оплошал, будет учтено», и дело с концом. А чтобы на виду у всех сотрудников о тебе этакое говорилось?!
Обескураженный происходящим, Войко не знал, куда деть глаза. Еще третьего дня его предупредили: в пятницу начальник сделает доклад о культуре и стиле работы Дзержинского. И переступал Войко порог этой комнаты, никак не полагая, что примером, иллюстрирующим запрещенные методы следствия, отклонения от советской культуры оперативной работы, явится он, Александр Войко. Ничего себе, счастливо начался для него годик! Скрипят стулья. Ребята оглядываются. Интересно ж, каково их дружку под шквальным огнем, открытым по его персоне новым начальством. Не радуйтесь, братцы! Он и вам даст прикурить. Ишь, словечками жонглирует: «недостойно», «позорно», «преступно». Что ж получается? Ведешь допрос ворюги, мота, грабителя и шапку перед ним ломай?
